12.08.2002

Лекция 22

«Собор на еретиков» 1553-1554 гг. Обнаружение новой ереси. Дело Матвея Башкина. Осуждение старца Артемия, архимандрита Феодорита и проч. Феодосий Косой и его еретические убеждения. Дело дьяка Висковатого. Взятие Казани Иоанном Грозным. Собор 1555 г., образование Казанской архиепископии. Св. Гурий и Герман Казанские и св. Варсонофий Тверской, их миссионерские труды. Покорение Астрахани и ее христианизация. Русская духовная литература середины XVI в., Ермолай-Еразм, Зиновий Отенский, протопоп Сильвестр и др. Начало книгопечатания в Московском государстве. Диакон Иоанн Федоров и его ученики.

Через 2 года после Стоглава, в 1553 г., в Москве собирается новый Собор, который продолжает свою работу и в 1554 г. Собор 1553-1554 гг. известен как «Собор на еретиков». Заседания его имели преимущественно судебный характер. В это время усиливается приток западных идей, которые нередко находят благоприятную почву среди части русского общества, благодаря ослаблению традиционных духовных устоев. Отчасти появление новых еретических направлений на Руси было связано с развитием реформационного движения в Европе. Тем более, что протестантизм стал широко распространяться в соседней Литве. Бесспорно, сохранялись на Руси и какие-то отголоски ереси «жидовствующих». Среди причин того, что в середине XVI в. на Руси вновь появляются вольнодумство и ересь, можно видеть и отсутствие в Московском государстве должного уровня богословской мысли и духовного образования. Собор 1553-1554 гг. стал попыткой остановить начавшийся процесс духовного кризиса. Но, к сожалению, средствами, которыми пытались этого добиться, стали не богословский анализ и убеждение, а преимущественно обличение и принуждение.
Дело о еретиках началось с того, что боярский сын Матвей Семенов Башкин (или Бакшин, по другим спискам) Великим Постом 1553 г. стал ходить на исповедь к священнику Благовещенского собора Кремля Симеону. Встречи Башкина и Симеона продолжались несколько месяцев и привели священника в немалое смущение. Поначалу Башкин просил Симеона как отца духовного учить и назидать его. При этом Башкин всячески восхвалял духовенство, говоря: «Ваше дело великое; больше сея любве никтоже имать, как написано, да кто душу свою положит за други своя; а вы полагаете за нас души свои, и бдите о душах наших». Или: «А все начало от вас: прежде вам, священникам, следует показать начало собою и нас научить...» Однако со временем Башкин стал задавать Симеону разного рода вопросы, которые духовнику показались довольно странными. Придя в смущения от общения со своим «чадом», Симеон пошел консультироваться на этот счет к Успенскому протопопу Сильвестру, царскому духовнику.
Трудно судить, что подвигло Башкина на беседы с Симеоном. Быть может, он действовал искренне в своем заблуждении и в глубине души ощущал, что катится в пропасть, а потому искал духовной опоры. Но если вспомнить о тактике «жидовствующих», то можно заподозрить в действиях Башкина и иное. Возможно, что все его разговоры с Симеоном были лишь тонкой обработкой священника-простеца в надежде посеять в его голове плевелы ереси. Матвей, возможно, рассчитывал что в конце концов предложит Симеону свое учение, став из учимого учителем.
Произошло, однако, иное. Симеон пересказал Сильвестру содержание бесед с Башкиным. В ответ он услышал от протопопа, что о Матвее уже давно ходит дурная слава. Сильвестр передал об услышанном государю, и над взятым под стражу Матвеем было учинено судебное разбирательство. В ходе допросов выяснилось, в частности, что Матвей говорил Симеону: «Христос всех братьею нарицает, а у нас-де на иных кабалы, на иных – беглые, а на иных – нарядные, а на иных – полные. А я-де благодарю Бога моего, у меня-де што было кабал полных, то-де есми все изодрал, да держу-де, государь, своих добровольно. Добро-де ему, и он живет, а не добро – и он куды хочет». Вроде бы ересью пока не пахло: скорее момент социальной смуты, так как Матвей нарушал своими экспериментами традиционный уклад жизни Московской Руси. Но когда его отправили в Волоцкий монастырь, он, поначалу позапиравшись, признал свою принадлежность к еретическому сообществу, плодом чего уже и были его социальные опыты. Причем, произошло это после того, как Матвей сначала стал бесноваться, а затем услышал глас Божьей Матери, повелевавшей ему сознаться и открыть своих единомышленников.
Матвей Башкин стал еретиком под влиянием протестантской пропаганды. В Москве в это время было много литовцев и немцев – кальвинистов и лютеран. Матвей признал, что его в свое учение обратили аптекари-литовцы Матюшка и Ондрюшка Хотеев. Идеи протестантизма, заносимые из Литвы, тесно смыкались на Руси со взглядами «жидовствующих», представители которых еще обретались в некоторых заволжских монастырях, где они когда-то укрылись от наказания. Точек соприкосновения у еретиков и протестантов было немало: отрицание икон и святых, отрицание большинства Таинств Церкви, и в первую очередь – священства, отрицание христианских праздников, упор на Ветхий Завет и т. п. Башкин, как выяснилось, ездил к своим заволжским единомышленникам на своего рода «стажировку». Следствие выявило, что Башкин отрицал деяния Вселенских Соборов и Святоотеческое Предание, называя их баснями. Он не признавал единосущия Сына Отцу. Башкин отрицал Таинства Евхаристии и Покаяния, считал иконопочитание идолослужением. Узнав о еретичестве Башкина, царь Иоанн в августе 1553 г. повелел созвать Собор для рассмотрения этого вопроса, который и приговорил Матвея к пожизненному заключению в монастыре.
Однако Башкин был далеко не одинок в своем еретичестве – это стало ясно во время проведения следствия. Еретиков велено было разыскивать повсеместно и привозить в Москву на соборный суд. Начавшийся в 1553 г. Собор, получивший впоследствии название «Собора на еретиков», был весьма представителен – помимо председательствовавшего на нем митрополита Макария, в соборе участвовали 6 архиереев, представители духовенства, царь и бояре. На Соборе Башкин вновь исповедовал свои заблуждения и стал называть своих единомышленников. Многие из них запирались и не признавали своего еретичества. Для обличения вольнодумцев принесли на Собор книгу преп. Иосифа Волоцкого «Просветитель» – это весьма показательно, ибо Собор явно уловил во взглядах новых еретиков нечто, подобное прежде бывшему «жидовству». К удивлению многих, епископ Рязанский Кассиан стал заступаться за еретиков, в особенности – за своего старца Исаака Белобаева, которого привезли на Собор с Соловков. Более того, Кассиан стал хулить книгу преп. Иосифа, но вскоре за это последовало вразумление: епископа хватил удар, у него отнялись рука, нога и язык. Парализованный иерарх был отправлен на покой в монастырь.
К сожалению, от «Собора на еретиков» сохранилось очень мало документальных свидетельств. До нашего времени дошла лишь соборная грамота на одного из осужденных, который, однако, в действительности не был еретиком. Речь в ней идет о бывшем игумене Троице-Сергиева монастыря Артемии. Это был псково-печерский постриженик, позднее живший в заволжских монастырях. Здесь он, очевидно, имел контакты с еретиками, что, впрочем, еще не означало того, что он разделяет их взгляды. Затем Артемий был вызван в Москву. Протопоп Сильвестр нашел его весьма книжным и добронравным иноком, а потому в ответ на просьбу Троицкой братии повелением самого государя Артемий был в 1551 г. поставлен игуменом Троице-Сергиева монастыря. Однако вскоре ученик Артемия Порфирий был уличен в некоторых крамольных мыслях, которые якобы были замечены и за Артемием. Артемий добровольно покинул игуменство и ушел «в пустыню». О нем и его ученике вспомнили, когда в Москве начался «Собор на еретиков». Первоначально Артемия и близких к нему старцев привезли в качестве книжников для обличения вольнодумцев. Но Башкин дал против игумена показания, и Артемий бежал из Москвы на Белое озеро. Тогда его доставили на Собор вторично, уже как обвиняемого. Башкин свидетельствовал, что Артемий разделял его взгляды – отрицал иконы, хулил Евхаристию и Святых Отцов и т.д. Однако Артемий отверг эти обвинения и объявлял, что верует православно. Но недоброжелатели Артемия предъявили к нему новые претензии: не проклинал новгородских еретиков, не хранил поста, ездил к немцам для каких-то разговоров и пр. Артемий отвечал, что пост нарушал, будучи в гостях, ради любви (в том числе – в царском дворце), а к немцам ездил, дабы поговорить с учеными людьми, чтобы лучше узнать об их вере и ее отличии от Православия. Свидетельства бывшего Ферапонтовского игумена Нектария о якобы им слышанных богохульных и еретических речах Артемия другие свидетели не подтвердили.
Тем не менее, Артемий был, вероятно, из разряда тех людей, которые уже одними своими нестандартными взглядами и деятельностью умеют настроить против себя многих окружающих. Это был человек живой, любознательный, независимый во взглядах. Он, как видно, интересовался религиозной жизнью Запада, критически относился ко многим специфическим чертам церковной жизни Руси. Артемий принадлежал к нестяжателям, что, вероятно, определяло его оппозиционный настрой по отношению к иосифлянскому кругу митрополита Макария. Острый на язык, Артемий имел немало личных недругов, которые использовали соборный суд как возможность отомстить ему, обвинив его в ереси. Артемий, правда, действительно допускал некоторые не в меру вольные высказывания, но, конечно, квалифицировать их как ересь никак нельзя. Так, например, он признался на Соборе 1553-1554 гг., что утверждал: на Стоглаве «о крестном знамении не доспели ничего». В сущности это было правдой, если иметь в виду постановление об обязательном двуперстии. Артемий, вероятно, ощущал, что Русь начинает коснеть в своем обрядовом благочестии и возмущался обрядоверием. В ответ на обвинение в том, что он якобы отрицал молитвы за умерших, старец отвечал, что имел в виду лишь бесполезность моления за «тех, которые жили растленным житием и грабили людей». Но это также поставили Артемию в вину – отнимает-де у грешников надежду на спасение. Многие другие вины, возводимые на Артемия, на деле оказались лишь превратным истолкованием его слов. В частности, Артемий вовсе не хулил канонов и акафистов Спасителю и Божьей Матери, как утверждалось, но лишь возмущался тем, что повторяющие имя Иисусово или поющие Богородице «радуйся» на самом деле живут беззаконно и не по заповедям Божиим.
Однако Артемий сам в конце концов обличил себя перед Собором, но не в ереси, а в утаении канонических грехов на исповеди перед поставлением его на игуменство в Троице-Сергиевом монастыре. Артемий сказал, что духовник его посоветовал ему утаить его прегрешения. Однако вызванный на Собор духовный отец Артемия отвечал, что спрашивал последнего о канонических препятствиях к игуменству, но тот ему ничего не открыл. Артемий тогда сказал, что это другой священник советовал ему скрыть грехи на исповеди. Словом, Артемий, хотя явно и не был еретиком, окончательно запутался в показаниях. За клевету на духовника и утаенные на исповеди грехи Артемий в итоге был лишен сана и отлучен. Ему, однако, несмотря на его несогласие с обвинением в вольномыслии, инкриминировали и еретические взгляды. За это бывшего игумена было велено сослать в Соловецкий монастырь без права общаться с другими иноками и что-либо писать, вплоть до раскаяния.
Артемий недолго пребывал в соловецком заточении. Игумен монастыря – Филипп (Колычев), будущий митрополит-священномученик, – вероятно, узнав Артемия поближе, понял, что он отнюдь не еретик, а потому, как можно полагать, не был строг к заключенному. Артемию удалось бежать в Литву, где он вскоре стал близок к другому московскому беглецу – князю Андрею Курбскому. В Западной Руси вместе с князем Артемий стал одним из наиболее активных защитников Православия против протестантского и католического прозелитизма. Заслуги Артемия в этой области несомненны. Но едва ли это давало повод Курбскому, называвшему его «неповинным и святым мужем», говорить о том, что Артемий осужден лишь по злобе и клевете. Разумеется, он не был еретиком, но все же отцы Собора имели основания опасаться либерализма его мысли, крайне соблазнительного в условиях, когда в заволжских монастырях процветали подлинные еретики. В Литве Артемий увидел воочию, что собой представляет то западное христианство, которое его прежде так интересовало, и каковы подлинные плоды рационалистического вольномыслия в лице протестантских течений. Здесь он быстро излечился от своего либерального образа мыслей и стал последовательным защитником Православия.
Вместе с Башкиным и Артемием Собор в конце 1553 – начале 1554 гг. осудил и ряд других лиц. В монастырь на покаяние были отправлены инок Савва Шах и архимандрит Феодорит, который прежде прославился в качестве миссионера – просветителя лопарей. Феодорит был какое-то время духовником будущего митрополита Макария, в Новгородской епархии которого и проходило его миссионерское служение. Но даже это обстоятельство не избавило Феодорита от подозрений и ссылки в Кирилло-Белозерский монастырь. Как и Артемий, Феодорит еретиком не был. Осужден он был по сути лишь за близость к Артемию. Заключение Феодорита продлилось недолго: через два года по ходатайству бывших его духовными чадами бояр он был освобожден. Св. Макарий, хотя и не сразу, но также хлопотал за Феодорита перед царем.
Как еретики были изобличены и некие братья Борисовы. Они также были осуждены на пожизненное заключение в различных монастырях. Правда, Иван Борисов скоро убежал с Валаама в протестантскую Швецию. Но участники Собора все-таки чувствовали, что наказанные суть не более, чем мелкая сошка в еретическом сообществе. Стали продолжать розыск о еретиках, и в результате обнаружилась куда более важная фигура – Феодосий Косой. Это был беглый холоп одного московского боярина, скрывшийся на Белом Озере, в заволжских скитах. Там, у добрых старцев-нестяжателей, которые со времен Нила Сорского никого не преследовали и всех призывали к веротерпимости, Феодосий Косой, ставший монахом, легко усвоил азы духовного коктейля, родившегося из смешения «жидовства» и протестантских идей. Правда, свои истинные убеждения, он, вероятно, умел до поры скрывать под маской православной духовности. Известно, что его хозяин-боярин позднее переписывался со своим беглым холопом, коего почитал большим духовным авторитетом среди монашествующих.
Феодосий был оговорен Башкиным и взят под стражу в конце 1553 – начале 1554 гг. Вместе со своим единомышленником Игнатием он был привезен в Москву. Оба были здесь осуждены. К сожалению, соборное дело об осуждении Косого до нас не дошло. Но, можно думать, что Феодосия наказали также весьма мягко, отправив и его, и Игнатия в монастырь на покаяние. Однако будучи посаженными в монастырскую тюрьму, они опять-таки каким-то странным образом (как не вспомнить подобные эпизоды времени борьбы с «жидовствующими»!) вскоре сумели бежать в Литву, где Феодосий «прославился» как настоящий ересиарх. О нем инок Зиновий Отенский позднее писал, что дьявол развратил Запад Лютером, Восток Магометом, а Литву Феодосием.
Учение Феодосия известно нам, главным образом, по направленному против него полемическому трактату Зиновия Отенского «Истины показание». Феодосий проповедовал, что Бог строго един, отвергая догмат о Пресвятой Троице вполне в иудейском духе. Он также отрицал Божественное естество во Христе и догматы о Боговоплощении и Искуплении. Отрицал он Таинства и иерархию Церкви. Не почитал Богородицу и святых, не признавал икон, святых мощей, богослужения. Судя по трактату Зиновия, Косой призывал не участвовать в церковной жизни, не почитал святых мощей и икон, полагая их идолами. Феодосий отвергал также и все святоотеческие творения. Отрицая Церковь, Косой учил, что нужно не участвовать в ее внешнем культе, но лишь только жить по заповеди любви к ближнему. Однако как именно он трактовал эту заповедь, можно составить представление на основании требования Феодосия не подавать милостыни нищим, которых он называл «псами» по аналогии с евангельскими словами о том, что не подобает отнять хлеб у детей и отдать псам. Феодосий призывал не повиноваться властям. Он отрицал монашество и посты. Сам он, кстати, в Литве расстригся и женился на польской протестантке, тогда как Игнатий взял себе в жены иудейку. В своем учении Феодосий идет намного дальше протестантов своего времени. Это, бесспорно, в большей степени выученик «жидовствующих». Многое в учении Феодосия сближает его и с Социном. Кстати, даже брак Игнатия показывает, что, вопреки утверждению Голубинского, учение Феодосия Косого вовсе не было очистившимся от «жидовства» христианским рационализмом – от учения «жидовствующих» здесь по-прежнему присутствовало слишком много. В частности, Феодосий называл «столповыми книгами вероучения» Пятикнижие Моисеево. И наоборот, он считал подложным Послание апостола Павла к евреям, где ясно говорится о Божественном достоинстве Христа. На основании ряда источников можно полагать, что Феодосий отнюдь не был еретиком-одиночкой, а среди заволжского монашества существовала весьма многочисленная секта его единомышленников. В частности, Зиновий Отенский писал об учении Косого со слов его учеников – двух иноков Спасского монастыря в Старой Руссе и мирянина-иконописца.
Собор 1553-1554 гг. помимо вопроса о еретиках должен был также заняться рассмотрением еще одного неожиданно возникшего вопроса. Среди обличителей еретиков на Соборе присутствовал думный государев дьяк Иван Михайлович Висковатый, занимавший один из высших постов в государственном аппарате. Висковатый, которого давно уже смущали некоторые нововведения в иконописании, поднял этот вопрос на Соборе в ответ на высказанное царем пожелание, чтобы иконы писались с добрых образцов. Дьяк решил использовать процесс над еретиками, чтобы выступить перед Собором и царем со своими сомнениями. Висковатый протестовал против изображения на иконах невидимого Бога и Бесплотных Сил, приведя в пример неканоническую, на его взгляд, икону, написанную на текст Символа Веры. Висковатый считал, что Бог Отец не изобразим, но митрополит Макарий возражал ему, утверждая, что Отца изображают «по видению пророческому и по древним образцам». Вероятно, будучи утомленным борьбой с еретиками, Макарий грозно предупредил дьяка: «Ты стал на еретиков, смотри не попадись и сам в еретики». Однако Висковатый не успокоился, а подал Макарию подробное письменное изложение своих мыслей относительно проблем иконописания.
Поводом к недоумению дьяка послужили новые иконы, писанные мастерами из Пскова и Новгорода для московского Благовещенского собора и царской палаты, пострадавших от пожара 1547 г. На место погибших икон нужно было написать новые, и тогда митрополит и бывший настоятелем собора Сильвестр вызвали мастеров из пределов родной Новгородской епархии – из Пскова. Но написанные псковичами иконы были настолько необычны, что стали вызывать у некоторых, в том числе и у Висковатого, сомнения в их Православии. Иконы эти были в большинстве своем написаны в виде сложных аллегорических композиций, нередко – на богослужебные тексты. Это были такие образы, как «Символ веры», «Троица в деяниях», «Предвечный Совет». Особенно необычно выглядела четырехчастная икона, в состав которой вошли композиции «Почи Бог в день седьмый», «Единородный Сыне», «Приидите, людие, Триипостасному Божеству поклонимся» и «Во гробе плотски». Поскольку протопопом Благовещенского собора был Сильвестр, а другой соборный клирик Симеон обнаружил еретичество Башкина на исповеди, то Висковатый, вероятно, провел какую-то параллель между ересью и появлением этих столь необычных икон, заказанных Сильвестром. Поэтому дьяк и направил свои размышления на суд Собора.
Уже отмечалось, что ранее суждение об иконах имел Стоглавый Собор, который высказался против «самомышлений» и призвал иконописцев не выходить за рамки установленных Церковью канонов, следовать старым, проверенным образцам, в первую очередь – преп. Андрею Рублеву. Однако, парадоксальным образом Собор 1553-1554 гг. принял решение, которое одобряло те самые «самомышления», которые осуждал Стоглав. Вероятно, такое случается в эпохи, когда кризисные явления в духовной сфере порождают какую-то необъяснимую нечувствительность к нарушению канона. И наиболее тонкая сфера церковного искусства страдает раньше всего. Мы это можем видеть и сегодня на примере того исключительного разнобоя, который царит в современной иконописи и церковном зодчестве. Совершенно искренне ратуя за сохранение традиции в иконописи, митрополит Макарий и протопоп Сильвестр все же были людьми своей сложной эпохи: того, что они утверждали в теории, они, похоже, не чувствовали на практике. Принимая охранительные решения на Стоглаве, они в реальной жизни сами были увлечены новым направлением в иконописании. И под их покровительством писались новые иконы, подпадавшие под осуждение Стоглава, чего Макарий и Сильвестр просто не замечали и не понимали.
Висковатый же оказался в этом смысле более чутким: он видел противоречащую канону и только что утвержденным принципам Стоглава новизну аллегорических икон. Он чувствовал в них все то же самое, идущее через пригранично-торговые, вольнолюбивые Псков и Новгород западное влияние, которое уже сыграло свою роль в появлении и распространении «жидовства». Поэтому дьяк решил добиться вторичного и более действенного соборного осуждения нововведений в иконописи. Он доказывал в своем трактате, что, согласно установленным канонам, не следует изображать Бога-Отца, которого иконописцы писали в виде старца – «Ветхого Деньми», или изображать Иисуса Христа с крыльями, в виде ангела.
Во многом Висковатый был прав, поднимая вопрос о соблюдении иконописного канона. За исключением нескольких неточностей, он вполне правильно уловил то направление, в котором началось отступление от традиции. Позиция Висковатого была вполне православной: еще на Пято-Шестом (Трулльском) Соборе (691 г.) Церковь запретила написание аллегорических изображений (например, на этом Соборе осуждались изображения Христа в виде агнца). Цель иконописи – свидетельствовать о духовном мире, как о высшей и несомненной реальности. Отсюда требование, предъявляемое к православной иконе – сочетать духовный символизм с реализмом изображения. Поэтому фантазирование или произвольное сочинительство в подлинно православном церковном искусстве недопустимо.
Однако позиция Висковатого была изначально проигрышной. Будь он тысячу раз прав в своих взглядах на церковное искусство, они уже абсолютно не отражали содержания той эпохи, в которую происходил этот спор. Кризис в церковном искусстве закономерно следовал из общего духовного кризиса, в который все более в XVI столетии погружалось русское общество. Бесполезно было пытаться утверждать незыблемость принципов православного церковного искусства в пору, когда общий духовно-нравственный уровень народа неуклонно снижался. С этим ничего не мог поделать Стоглав со всей его кипучей и многоплановой работой – в итоге, как говорится, «гора родила мышь». Точно так же не дьяку Висковатому было удержать иконопись в рамках канона. Более того, несмотря на принципиальную правоту дьяка, его позиция могла принести тот вред, что порождала новый повод для соблазнов и возмущений среди малокнижных московитов. Именно поэтому так разгневался на Висковатого митрополит Макарий, тем более, что по сути дьяк-мирянин задел авторитет его, Первоиерарха Русской Церкви, к тому же известного своим художественным вкусом. Макарий, однако, надо заметить, в ответ на требование Висковатого обличить его, дьяка, если он в чем действительно еретичествует, сказал ему, что еретиком его не считает, но полагает, что он «мудрствует негораздо». Именно по причине сеемой смуты в умах Собор и наказал дьяка Висковатого, в чем, надо сказать, тоже была своя доля правды. Москва вновь, как во времена «жидовствующих», с ужасом увидела, что Третий Рим, только что увенчанный царским венцом, оказался гнездовьем новых опасных еретиков. Отцы Собора, вероятно, интуитивно ощущали, что что-то неладное творится с духовным здоровьем народа, равно как понимали и свое бессилие что-либо радикально изменить. И в такой-то острый момент многомудрый дьяк вдруг предлагает еще одну смутительную дискуссию – на сей раз об иконах! В какой-то мере св. Макарий и отцы Собора 1553-1554 гг. поступили хотя и несправедливо с точки зрения богословия православной иконы, но по-пастырски педагогично. В итоге Собор осудил Висковатого, отлучив его на три года от Причастия.
В 1555 г. митрополит Макарий созвал очередной собор, на котором был поставлен вопрос об учреждении епископской кафедры в недавно завоеванной русскими Казани. Казанское ханство пало со взятием Казани войсками Иоанна Грозного в 1552 году. Это была выдающаяся победа христианского оружия, которая пришлась на период наибольшего противоборства между исламом и христианским миром. Турецкая угроза висела над Европой. Турки вплотную приблизились к стенам столицы императора Священной Римской империи – Вены. На Средиземном море господствовали турецкие корсары, сея страх в прибрежных землях Испании, Франции, Италии. Поэтому падение Казани, символизировавшее победу креста над полумесяцем, было знаменательным свидетельством силы молодого Московского царства – «Третьего Рима». Особенно это впечатляло в связи с воспоминаниями о том, что еще совсем недавно Русь стонала под игом монголо-татар, а Второй Рим – Константинополь – пал под натиском исламского турецкого войска. Победа над зловещим осколком Золотой Орды – Казанью – предвещала будущее освобождение православных народов Балкан от мусульманского ига и укрепляла авторитет царя Иоанна как государя всего православного мира.
Отвоевание Казанских земель началось с построения города Свияжска к северу от Казани. Он должен был стать форпостом Москвы на подступах к ханской столице и одновременно центром распространения Православия среди татар и иных поволжских народностей. В таком же ключе мыслилось и покорение Казани в 1552 г. – важно было не только уничтожить разбойничье исламское государство, терзавшее Русь своими набегами, но впоследствии обратить покоренные земли ко Христу. Впечатление от победы православного оружия усиливалось также и тем обстоятельством, что последний штурм Казани, который привел к падению ханской столицы, проходил 1 октября, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы. После взятия Казани Иоанн собственноручно заложил обыденный храм Спаса Нерукотворного на месте, где была его ставка и стояло царское знамя. А на месте ханской крепости был заложен Благовещенский собор. По стенам и улицам покоренной Казани прошел крестный ход, а сам город был посвящен Пресвятой Троице. В честь этого события в Москве, на Красной площади, был воздвигнут Покровский собор на Рву, более известный всему миру как собор Василия Блаженного (этот святой был погребен у стен Покровского храма). Девять приделов собора были посвящены Пресвятой Троице и тем праздникам, на дни которых пришлись важнейшие вехи Казанского похода. Необычный по своему облику храм, с некоторой долей восточных мотивов, был создан зодчими Постником Яковлевым и Бармой (некоторые, правда, считают, что все это – прозвания одного и того же архитектора). Он стал не только памятником победе над Казанью, но и символом Горнего Иерусалима, иконой которого здесь, на земле, призвано стать православное Московское царство.
После взятия Казани царь и митрополит стали хлопотать об устроении церковной жизни в присоединенной области. Первоначально с этой целью в Казань был направлен из Москвы Архангельский протопоп Тимофей. Началось обращение татар в Православие. Пример подавали и сами казанские ханы. Так, вскоре после покорения Казани были крещены 5-летний царевич Утямыш-Гирей (сын знаменитой Сююнбеки) и взрослый хан Едигер, получивший в Православии имя Симеона Бекбулатовича. Вслед за особами царской крови крестилось и множество татарских мурз и вельмож, а затем и простолюдины стали принимать Православие. Поскольку в Казань переселилось множество русских, а немалое число татар было крещено, на Соборе 1555 г. было решено открыть здесь новую епархию. Ее значение в деле православной миссии в Поволжье было очень велико. Поэтому не случайно Казанская епархия сразу была возведена на степень архиепископии. При архиепископе было определено быть архимандриту и игуменам. Казанская епархия стала передовым форпостом православной веры и российской государственности, которые стали неуклонно продвигаться и на юг, по Волге, и на восток – в сторону Урала и Сибири. Первоначально Казанской кафедре были подчинены новоприобретенные земли в Поволжье и Вятская область. В дальнейшем, после завоевания Астрахани и Сибири, эти обширные земли также вошли в состав Казанской епархии и пребывали в ней вплоть до начала XVII в. На содержание Казанской кафедры царь определил десятую часть от всех доходов Казанской области.
В работе Собора 1555 г. участвовали десять архиереев и около 76 других священнослужителей. Первый Казанский архиепископ был избран на этом Соборе: им стал св. Гурий (в миру Григорий), происходивший из дворянской фамилии Руготиных. Св. Гурий был подлинным подвижником. В юности он служил управляющим у князя Пенкова-Ярославского. Был перед ним оклеветан и посажен в тюрьму, где всецело предался посту и молитве и вел по сути монашескую жизнь. Освобожденный из темницы чудесным образом спустя два года после заточения, он принял постриг в Иосифо-Волоколамском монастыре, где вскоре проявил себя столь достойным иноком, что был избран игуменом. Менее девяти лет Гурий управлял этой обителью, а затем отказался от игуменского посоха по слабости здоровья и продолжал подвизаться там же как простой инок. Однако вскоре по воле Иоанна Грозного Гурий был назначен игуменом Троицкого Селижарова монастыря, а всего лишь через год, на Соборе 1555 г. был по жребию избран на Казанскую кафедру. Хиротония Гурия и проводы его в Казань были обставлены весьма торжественно. Нового архиепископа провожали из кремлевского Успенского собора крестным ходом, в котором приняли участие св. митрополит Макарий и царь Иоанн. Не менее торжественные встречи и проводы было предписано устраивать и в других городах, которые лежали на пути Гурия в Казань. Святитель повсюду совершал молебны и крестные ходы, говорил поучения. По дороге в Казань, уже на территории своей епархии, Гурий освятил место закладки будущего города Чебоксары. Торжественность, с которой совершалось шествие архиепископа в его епархиальный град, должна была произвести значительное впечатление на его будущую паству и способствовать лучшему обращению татар и иных поволжских народов в Православие.
Св. Гурий получил от царя и митрополита при отправлении в Казань особый «Наказ» – инструкцию об обращении в православную веру татар. «Наказ» был скорее всего составлен митрополитом Макарием и является замечательным документом, отражающим глубокий и подлинно духовный подход к делу православной миссии. «Наказ» требует, чтобы татары были приводимы к крещению не страхом, а любовью. Наиболее ревностные и талантливые должны обучаться после крещения при архиерейском доме. Других же для научения велено было направлять в монастыри. Не только новокрещеных, но и некрещеных татар архиепископ должен принимать к трапезе, угощать и покоить, говорить с ними с кротостью и приводить их к христианской вере тихой и умиленной беседой. Владыка должен, согласно «Наказу», ходатайствовать за осужденных, причем, не только из числа крещеных, но и некрещеных. Мало того, архиепископ должен вступаться и за тех, за кого не ходатайствуют даже собратья-мусульмане (если только это не самые тяжкие преступники). Святитель Гурий в дальнейшем неуклонно проводил в жизнь эти положения «Наказа», что немало способствовало привлечению татар в лоно Церкви. Особое внимание Гурий уделял основанию новых монастырей, которые играли важнейшую роль в деле распространения христианства среди народов Поволжья. По просьбе Гурия царь наделил Зилантов монастырь в Казани и другие поволжские обители землями, дабы они имели достаточно средств на устроение монастырских школ, ставших подлинными миссионерскими центрами этого края.
Деятельность св. Гурия была чрезвычайно плодотворной, хотя ему приходилось совершать свое служение, превозмогая тяжкие болезни. Последние три года из тех шести, в течение которых святитель управлял Казанской епархией, Гурий был столь немощен, что его лишь в великие праздники приносили в храм, где он, сидя или даже лежа, присутствовал за литургией (в храме на Арском кладбище в Казани доныне при мощах св. Гурия хранится имеющий очень своеобразную форму посох св. Гурия, на который больной архиерей мог опереться всем телом, стоя за богослужением). Скончался великий подвижник и апостол Казанского края почти одновременно со св. митрополитом Макарием – 4 декабря 1563 года.
Ближайшими помощниками св. Гурия Казанского были архимандриты Герман и Варсонофий. Оба они позднее были удостоены епископского сана и впоследствии, как и Гурий, причислены к лику святых. Св. Герман (в миру Григорий) происходил из боярской фамилии Садыревых-Полевых, которая вела свою родословную от Смоленских князей. Григорий также был пострижен в монашество в Иосифо-Волоколамском монастыре во время игуменства там св. Гурия. Здесь они стали близкими друзьями и единомышленниками. Недолгое время Герман управлял в качестве архимандрита Старицким Успенским монастырем, а затем, как и Гурий, ушел на покой в родную Волоцкую обитель. После поставления Гурия на Казанскую кафедру, Герман стал его ближайшим помощником, заслужив репутацию мужа «чистаго и воистину святаго жительства». Ему было поручено управление Свияжским монастырем, важным миссионерским центром. После смерти Гурия Герман в 1564 г. стал его преемником на Казанской кафедре. В 1566 г. Иоанн Грозный сделал его нареченным митрополитом (если верить сообщению князя Курбского) и призвал в Москву. Но царь получил в его лице строгого обличителя своих опричных беззаконий. Св. Герман был сведен царем с митрополичьего двора прежде его интронизации и скончался в Москве в 1567 году при весьма загадочных обстоятельствах (скорее всего, он умер насильственной смертью).
Другим соратником св. Гурия был св. Варсонофий. Он был сыном священника Василия из Серпухова. Промыслом Божиим он уже с ранних лет был уготовлен к миссионерскому подвигу среди татар. В юности, после очередного их набега на Русь, молодой попович попал в плен и находился в татарской неволе три года, пока отец не выкупил его. За время пребывания в плену будущий святитель изучил татарский язык, познакомился с мусульманским учением и обычаями татар, что позднее помогло ему на миссионерском поприще. После возвращения из плена юноша постригся в московском Спасо-Андрониковом монастыре. Позднее Варсонофий стал настоятелем Николо-Пешношского монастыря близ Дмитрова. После учреждения Казанской архиепископии Варсонофий был направлен в помощники св. Гурию. Здесь он стал основателем и устроителем Казанского Спасо-Преображенского монастыря, который долгие годы являлся важнейшим духовным центром Казанского края. Прекрасно говоривший по-татарски и разбиравшийся в исламском учении Варсонофий проводил беседы и диспуты, плодом чего было привлечение множества татар в Православие. В 1567 г. он был рукоположен во епископа Тверского. Тверской епархией святитель управлял недолго, до 1571 г., после чего вернулся в Казань, где жил в Спасской обители на покое до своей кончины в 1576 г.
Вскоре после покорения Казани, в 1554 г., была практически бескровно присоединена к Московскому царству и Астрахань. И здесь также началось обращение в Православие местного исламского населения. В числе первых была крещена с именем Иулиании бывшая ханша Ельякши, отданная замуж за боярина Плещеева, а также ее царевич-сын. Вслед за тем множество астраханских татар также приняло Православие. В 1568 г. в Астрахань был послан для миссионерской работы игумен Кирилл, устроивший в городе Троицко-Никольский монастырь и школу при нем. Астраханская епархия была учреждена спустя почти полстолетия после покорения города – уже при св. патриархе Иове.
Завершая обзор митрополичьего правления св. Макария, необходимо также коснуться и вопроса о развитии духовной литературы Руси в середине XVI в. Бесспорно, центром притяжения всей литературной деятельности был сам митрополит – великий книжник и эрудит. Св. Макарий написал немного, он скорее был великим систематизатором и археографом. Однако от него осталось несколько поучений и посланий, адресованных преимущественно царю Иоанну, а также русскому воинству, выступившему в поход на Казань. Как уже говорилось, литературный талант Макария удостоился похвалы от самого преп. Максима Грека, который не слишком-то жаловал русских книжников.
Среди писателей круга митрополита Макария следует отметить Ермолая-Еразма, священника из Пскова, который позднее, как и Сильвестр, был переведен в Москву и стал протопопом кремлевского собора Спаса на Бору. Из его произведений надо назвать книгу «О Троице». Сочинение это имеет преимущественно апологетический характер. Его появление обусловлено, скорее всего, антитринитарными убеждениями еретиков, выявленными в период соборного розыска 1553-1554 гг. Несколько наивно Ермолай-Еразм прослеживает в своей книге наличие принципа троичности в явлениях окружающего мира. Это, по мысли автора, должно убеждать в том, что данный принцип лежит как всеобщий в основе бытия. К сожалению, более глубоких и обоснованных аргументов в полемике с еретиками богословски мало образованная Москва тогда представить не могла.
Еще одним видным духовным писателем времени Иоанна Грозного был ученик преп. Максима Грека инок Зиновий, который подвизался в Отенском монастыре. Уже упоминалось его полемическое сочинение «Истины показание к вопросившим о новом учении», направленное против ереси Феодосия Косого. Против этого же ересиарха направлено и другое сочинение Зиновия Отенского – «Многословное послание на зломудрого Косого». Зиновий, прошедший греческую школу у преп. Максима, как можно судить по его творениям, был гораздо более образованным богословом, чем большинство его современников. Он также известен и тем, что составлял собственные комментарии к святоотеческим текстам. Показательно, что Зиновий чужд узко-партийной косности, столь характерной для большинства иосифлян и нестяжателей того времени. Будучи последователем взглядов преп. Нила Сорского, Зиновий, тем не менее, принимает и многое из учения преп. Иосифа Волоцкого. Его книгу «Просветитель» Зиновий Отенский широко использует в полемике с приверженцами учения Феодосия Косого.
Однако, едва ли не самым известным произведением духовной литературы времени Иоанна Грозного является «Домосттрой» – труд, написанный ранее уже неоднократно упомянутым царским духовником – Благовещенским протопопом Сильвестром. Книга «Домострой», которую он составил для молодого царя на основе более ранних произведений, не была богословским трактатом. Ее жанр можно определить скорее всего как русский вариант православного руководства к богоугодному устроению жизни и быта мирянина. Подобные сборники правил, необходимых для организации домашнего уклада, устроения семейной жизни и воспитания детей, были распространены в большинстве христианских стран. На Русь этот жанр пришел из Византии. Первым подобным произведением, которому, собственно, отчасти и подражал Сильвестр, было «Поучение» великого князя Владимира Мономаха, адресованное детям.
В основе «Домостроя» лежит церковное учение о браке, согласно которому семья есть «малая церковь». Исходя из этого положения, Сильвестр стремится подробно обрисовать жизнь идеальной христианской семьи, как он ее себе представляет. Разумеется, семейная жизнь православного христианина должна носить в первую очередь церковный характер и быть ориентированной не на земное благополучие, а на достижение Царствия Небесного. Однако черты духовного кризиса, затронувшего русское общество, уже заметны и в этом произведении. Это проявляется, в первую очередь, в том преувеличенном внимании, которое Сильвестр уделяет нормам обрядового благочестия. Хотя отчасти он прав, когда видит в этом систему дисциплинирующих и воспитывающих приемов, необходимых в миру в качестве средства, противодействующего соблазнам. В то же время скрупулезная до утрированности регламентация обрядовых форм получает у Сильвестра уже какое-то самодовлеющее значение. Жизнь превращается в некий ритуал со множеством предписаний, среди которых теряется духовный подвиг христианина.
Эпоха св. Макария характеризуется также расцветом житийной литературы, что было связано прежде всего с предпринятой митрополитом масштабной канонизацией новых святых. Это, естественно, требовало написания их житий. Были составлены новые редакции житий св. Александра Невского, преп. Никона Радонежского, преп. Павла Обнорского, преп. Михаила Клопского, преп. Александра Свирского, преп. Иосифа Волоцкого, преп. Саввы Сторожевского и многих других.
С именем митрополита Макария связано еще одно важнейшее начинание, имевшее колоссальное значение для дальнейшего культурного развития. Речь идет о начале книгопечатания на Руси. Толчок к этому дали решения Стоглавого собора. Собор отмечал в своих деяниях, что дело переписки книг находится в неудовлетворительном состоянии. Кроме того, ввиду роста числа храмов и образования новых епархий, рукописных книг не хватало. Между тем в Европе дело книгопечатания уже было вполне налажено. В Польше, в Кракове, уже в конце XV в. печатались книги на церковно-славянском языке в типографии Швайпольда Фьоля. Попытки наладить славянскую типографию предпринимались на рубеже XV-XVI вв. в Черногории и Молдо-Валахии. По-видимому вскоре после Стоглавого собора было решено завести типографии и в Москве. К 50-м годам XVI века относятся первые дошедшие до нас печатные издания – три варианта Напрестольного Евангелия и ряд других богослужебных книг. Они были выпущены какой-то анонимной типографией и имели, по-видимому, крайне ограниченный, пробный тираж. Под 1556 годом в документах упоминается имя «мастера печатных книг» некоего Маруши Нефедьева из Новгорода. Однако неизвестно ничего более конкретного о типографском деле в Москве до времени деятельности диакона Николо-Гостунского собора, что в московском Кремле, Иоанна Федорова. Именно он вошел в историю России как первопечатник.
Бесспорно, вся подготовительная деятельность по изданию первой книги федоровской типографии связана с именем покровительствовавшего печатному делу митрополита Макария, великого ревнителя русской книжности. Однако святителю так и не удалось увидеть результатов этой работы. Лишь через год после его кончины, в марте 1564 года, вышло в свет первое издание, осуществленное диаконом Иоанном Федоровым совместно с его помощником Петром Мстиславцем – знаменитый московский Апостол. Вслед за тем был издан и Часослов. Однако успешно начавшаяся типографская деятельность диакона Иоанна была прервана. Скорее всего это было вызвано недоброжелательным отношением к первопечатнику со стороны неких влиятельных лиц. Быть может, в отъезде Федорова из Москвы сыграла свою роль и только что учрежденная Опричнина. Иоанн Федоров и Петр Мстиславец были вынуждены покинуть Москву и отправиться Литовскую Русь. Об их деятельности здесь в дальнейшем еще будет сказано, когда речь пойдет об истории Западно-Русской митрополии в XVI столетии.
Однако книгопечатание было столь необходимо в Московской Руси, что вскоре после отъезда Иоанна Федорова типография здесь была восстановлена. Некоторые исследователи полагали, что типография была устроена в Александровской слободе – резиденции ударившегося в опричный террор Иоанна Грозного. В последнее время появилась гипотеза о том, что типография в это время могла существовать в Свияжске. Дело Иоанна Федорова после некоторого перерыва продолжил в Московском государстве его ученик Андроник Невежа.


Версия для печати