|
Версия для печати.
Опубликовано на сайте Страна.Ru 15.03.02. 17:55
|
Особое место в истории взаимоотношений власти и церкви занимает 1922 "расстрельный" год, связанный с возобновлением курса РКП(б) на разгром Церкви. Начало периоду положил декрет ВЦИК об изъятии церковных ценностей от 23 февраля 1922 года. Декрет ознаменовал собой отход от линии возможного компромисса Церкви и власти и открыл беспрецедентную по размаху кампанию изъятия церковных ценностей. Проведение кампании было приурочено к голоду, охватившему Россию в 1921 году.
В 1922 году, в то время как в Поволжье, Казахстане,
на Украине и Урале голодали (по официальным данным) 22 миллиона человек,
Советская Россия уже жила по Новой экономической политике. В конце 1921 года в
спорах о том, где и как взять деньги на помощь голодающим, в Политбюро зародился
план изъятия церковных ценностей.
15 марта на соборную площадь уездного
города Шуи (Ивановская губерния) с самого утра начал стекаться народ. В этот
день в Воскресенском соборе должно было состояться изъятие церковных ценностей.
Во всероссийском масштабе кампания по изъятию началась еще в феврале, когда
был издан соответствующий Декрет Президиума ВЦИК "Об изъятии церковных ценностей
для реализации на помощь голодающим". До этого, в конце 21-го и начале 22-го
года, между ВЦИК и Церковью шли переговоры о ее легальном участии в комитете
помощи голодающим.
Тогда же Патриарх Тихон обратился к пастве с несколькими
посланиями, в которых призывал оказывать бедствующим любую посильную помощь.
Пожертвованы могли быть и церковные предметы небогослужебного назначения,
например украшения икон. Однако февральский декрет закрыл пути возможного
компромисса. Советы взяли курс на насильственное изъятие церковного золота.
Причем изъятию подлежала и литургическая утварь: чаши, дискосы,
дарохранительницы. Для участников варварского мероприятия не было секретом, что
по церковным правилам к этим предметам могут прикасаться лишь люди облеченные
священным саном: священники или диаконы. Так что изъятие литургических предметов
означало прямое святотатство.
В Шуе 15 марта уездная комиссия по изъятию не
смогла подойти к собору. На площадь был послан отряд конной милиции, который
попытался рассеять толпу. В ответ посыпались поленья, палки, лед, люди с кольями
в руках стали теснить милиционеров. В защите собора участвовали даже дети,
подававшие взрослым колья, камни.
Начальник гарнизона отправил на площадь
полуроту красноармейцев. Но и они были разоружены и избиты. Тем временем
оставили работу и вышли на площадь рабочие двух городских фабрик, из окрестных
деревень стали сбегаться крестьяне. После этого к соборной площади подошли два
грузовика с пулеметами. Вечером порядок был восстановлен. Убитых было 6 человек,
ранено - 8. По данным ГПУ, на площадь вышла почти четверть населения
города.
В Москве реагировали незамедлительно. 17 марта в ЦК получили
телеграмму секретаря Ивановского губкома о событиях в Шуе, а уже 19-го Ленин
направил членам Политбюро письмо, которое долгие годы оставалось потаенной
страницей ленинианы. Вместе с тем именно этот документ надолго определил
политику партии и власти в целом в отношении Церкви.
Обращает на себя
внимание, что в ленинском письме голод в Поволжье - лишь обстоятельство,
способствующее осуществлению плана партии, так сказать, PR-прикрытие кампании. В
начале текста ужасы голода обрисованы ярко, но не помощь голодающим - главная
цель.
Основная цель - разгром классового противника - всей Православной
Церкви, "уличенной" в коварном заговоре (как будто не призывал Патриарх
жертвовать последний кусок, а в Петрограде митрополит Вениамин не искал пути к
компромиссу с властью). И, во-вторых, получение средств, необходимых для
осуществления внутренне- и внешнеполитических планов партии. Конспиративность
("никогда... не должен выступать... перед публикой тов. Троцкий") и жестокость
("умный писатель по государственным вопросам", поминаемый Лениным, - это, как
указывает Н.Н. Покровский, Макиавелли) помогут осуществлению обеих
целей.
Впрочем, ленинское письмо формулирует пока только стратегию новой
церковной политики. Вожди понимали, что Православная Церковь, успевшая
реформировать свое высшее управление, возглавляемая теперь Патриархом и
опирающаяся на традиционную религиозность крестьянской страны, - по-прежнему
сильный противник.
За выработку тактики его разгрома взялся создатель
Красной армии - Лев Троцкий. 30 марта - через две недели после шуйского
расстрела - он пишет большую записку в адрес секретного совещания делегатов XI
съезда партии. По словам ее публикатора академика Н.Н. Покровского, "записка
Троцкого охватывает весь широкий спектр ключевых вопросов проблемы, начиная с
теории классов, кончая практикой организации слежки и расправ".
Именно здесь
сформулирован курс на поощрение раскола в Церкви и истматовски обоснована
возможность временной поддержки "сменовеховского" ее крыла против
"монархически-черносотенного". (В том числе, за тем, чтобы получить "неоценимый
агитационный материал". "Нет более бешеного ругателя, как оппозиционный поп", -
проницательно замечает по этому поводу Лев Давидович.)
Здесь по-ленински
заострено внимание на "вечекистских способах" борьбы и роли "теоретических и
пропагандистских" кампаний. Так, кроме целей и форм церковной политики
соввласти, становились ясны и государственные органы, которые будут ее
формулировать и воплощать, - Политбюро и Государственное политическое
управление.
События в небольшом фабричном городке дали повод большевистским
лидерам сформулировать цели и методы своей политики в отношении Церкви; они
стали тем рубежом, после которого изъятие церковных ценностей превратилось в
крупнейшую насильственную антицерковную акцию.
В конце марта в самой Шуе
было проведено, по выражению современного исследователя Н.А. Кривовой,
"учебно-показательное изъятие". Тогда же кампания изъятия развернулась во всех
губерниях России. Теперь она проходила по четко выверенному плану, с участием
армии, с оружием в руках пресекавшей все попытки сопротивления. Больше всего это
напоминало "охоту" за золотом Русской Церкви и ее духовенством. Как ответ на
начавшуюся вакханалию с разных концов страны стали поступать сообщения об актах
протеста.
Позднее советская пресса говорила о 1414 кровавых эксцессах.
Столкновения верующих с войсками произошли в Смоленске и Орле, в Тамбовской,
Калужской, Новгородской губерниях. Каждый раз после стихийных выступлений
верующих ответственность за них возлагалась властями на местное духовенство,
епископат и лично на Патриарха Тихона. Таким образом "подтверждалась" концепция
Ленина о разветвленном церковном заговоре, возглавляемом самим Патриархом. Так
готовилась обвинительная база для публичных процессов над духовенством и
мирянами.
Первый из них, московский, проходил в апреле - начале мая 1922
года. Как мы помним, в ленинском письме его результаты были предрешены еще до
того, как в Москве началось само изъятие. Расстрельный приговор был вынесен 11
обвиняемым; в отношении пятерых "высшая мера" была приведена в исполнение.
Питерский процесс состоялся в июне. Здесь расстрелянных было четверо. Среди
них - митрополит Петроградский Вениамин. К середине 1922 года по всей стране
прошел 231 судебный процесс, а расстреляно в 1921-1923 годах было около 2 тысяч.
Позднее масштабы репрессий многократно превзошли эти цифры, но именно 1922 год
запечатлелся в памяти церковного народа как "расстрельный".
Московский
трибунал вынес постановление о привлечении к суду и главного "виновника" -
Патриарха Тихона, а также провозгласил, что трибунал "устанавливает незаконность
существования организации, называемой православной иерархией". Так, 8 мая 1922
года было вынесено юридическое определение, поставившее вне закона всю Русскую
Православную Церковь. Это обстоятельство необходимо учитывать, когда речь идет
об оценке последующей судьбы Русской Церкви и действий ее предстоятелей.
В
ходе изъятия вместе с Церковью уничтожалась и созданная ею культура, ее
историческое наследие. Теоретически музеи имели право на экспертизу всего
изымаемого из церквей и должны были оставлять у себя культурно и исторически
значимые ценности.
Музейные работники на местах действительно пытались
защитить обреченные памятники. Но они были в сложном положении. Для верующих
порой любое изъятие литургических предметов из богослужебного обихода было
кощунством. С точки зрения партии и чекистов, музейщики своими экспертизами
затягивали изъятие и мешали достижению главных целей кампании - выявлению и
преданию суду "контрреволюционного" духовенства и созданию "золотого фонда".
Пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что в масштабе страны
музейным ведомством руководила жена одного из главных идеологов и организаторов
изъятия - Наталья Ивановна Троцкая. Пытаясь отстаивать права Главмузея на
экспертизу, она, по сути, призывала советское руководство лишь скорректировать
свою политику: продавать собранное, но не спеша и с умом, ибо так можно выручить
больше средств.
1 июля 1922 года Троцкая писала в ЦК Помгола: "Часть
предметов, изъятых в Помгол, идет в настоящее время в сплав. Между тем,
означенные предметы могли бы быть использованы как предметы искусства и старины
в большей степени, чем в настоящее время, при реализации их на иностранном рынке
и преимущественно на Ближнем Востоке, например в Сербии, Болгарии, Армении и в
Константинополе. Здесь церковная утварь русского производства всегда находила
широкий сбыт и в настоящее время, после 8-ми летнего перерыва в сношениях,
особенно ощущается нужда в этих предметах. Англия и Франция также интересуются
некоторою отраслью русского ювелирного производства, сканными работами,
предметами из финифти и перегородчатой эмали и т. п.".
Однако и этот аргумент
задолго до того был отвергнут Л.Д. Троцким. Еще 23 марта он категорически
торопил продажу изъятого, поскольку "наступление пролетарской революции в
Европе, хотя бы в одной из больших стран, совершенно застопорит рынок ценностей:
буржуазия начнет вывозить и продавать, рабочие станут конфисковывать... нужно
спешить до последней степени".
До сих пор неясно, насколько сама Н.И.
Троцкая была осведомлена об истинных целях кампании, но ее подчиненные уж точно
не знали, что они "саботируют" высшие указания партии. И уж тем более,
сколь-нибудь серьезно повлиять на ход кампании они не могли: музеи уже не были
независимыми организациями, они стали частью государственного аппарата и
заложниками партийной политики.
Уроки изъятия свидетельствовали о многом.
Провозгласив в январе 1918-го отделение Церкви от государства, демонстративно
заявляя о невмешательстве во внутрицерковные дела, советская власть на деле не
собиралась отказываться от управления Церковью.
Для этого у новой власти
нашлись и новые инструменты: обвинения в заговоре, поощрение расколов,
расстрелы. Эти инструменты были найдены и опробованы 80 лет назад, в ходе
изъятия церковных ценностей. Они же оставались главным орудием власти и в
последующее 20-летие.
Русская Церковь вступала в кровавую эпоху своей
истории.