Опубликовано 08.06.2017 в рубрике  Книжное обозрение
 

Достоевский и рифма

Достоевский-стихотворец — личность, прямо скажем, малоизвестная. При упоминании о стихах Достоевского на ум приходят в лучшем случае вирши капитана Лебядкина; особо продвинутые читатели вспоминают, что Михаил Михайлович, брат Фёдора Михайловича и действующий литератор (прозаик и драматург, переводчик Гёте и Шиллера), отзывался о поэзии меньшого братца вполне уничижительно, так что и думать о ней незачем.   
Достоевский и рифмаПри таком раскладе нельзя не приветствовать появление книги, в которой рифмованное наследие Ф. М. Достоевского представлено в значительном объёме, с комментариями, аналитическими рассуждениями, творческими оправданиями и даже некоторыми литературоведческими разоблачениями! 

В первом разделе под общим заглавием «Жил на свете таракан…» опубликованы и прокомментированы стихи самого Достоевского: в первую очередь представлены вполне серьёзные патриотические оды, потом всякое юмористическое: сценки в стихах, пародии, эпиграммы, стихи «на случай», шуточные «домашние» изделия в рифму (сочинённые дуэтом с Анной Григорьевной), а после всего этого — стихи, написанные персонажами романов Ф. М. Достоевского. Второй раздел под названием «Витязь горестной фигуры…» составляют стихотворения, обращённые к Достоевскому его современниками: как «злопыхательские» эпиграммы, пародии, рифмованные фельетоны, так и «сочувственные отклики» на жизнь и на смерть писателя; этот раздел также сопровождается историко-культурным комментарием. Наконец, третий раздел — обширная статья Б. Н. Тихомирова «Достоевский стихотворный», не лишённая некоторых мелких погрешностей, но в целом весьма информативная, насыщенная разнообразными ценными соображениями и полезная.

В своих комментариях к текстам Достоевского и в статье исследователь ищет ответ на вопрос о том, как и в каком объёме проявляется личностное начало писателя в текстах, написанных либо в шутку, с пародийными целями, от чужого имени, либо в ситуации, исключающей полное раскрытие личности автора, в обстоятельствах, препятствующих искреннему высказыванию или/и не подразумевающих необходимость выражения собственных мыслей и чувств. Вопрос этот не так уж прост, и ответ не может быть однозначным.

В этом плане как раз очень показательны три «семипалатинские оды», в которых свидетельства идейно-нравственного преображения бунтаря, побывавшего в «мёртвом доме», сочетаются с трезвым расчётом на послабление режима (отбывающий после каторги ссылку не имел права не только на публикации, но даже и на сочинительство как таковое) и надеждой на «царскую милость».

Но вообще вопрос о том, сколько Достоевского в произведениях Достоевского, актуален применительно ко всему литературному и окололитературному наследию этого автора. Ведь мы, как бы то ни было, привыкли считать Достоевского писателем-пророком и думать, что каждое его слово несёт сокровенный смысл, в котором открывается (или скрывается?) правда о таинственных путях России, о великом предназначении русского народа и непознанных глубинах его загадочной души.

Достоевский и рифмаКомментированная публикация целого ряда юмористических и сатирических опусов Достоевского, разного объёма и качества, позволяет читателю задуматься о том, какую роль они играют в творчестве автора и насколько значимую часть писательского наследия составляют. Скажем, стихи «на случай» видятся в целом скучными и ничуть не смешными, даже когда нам пытаются разъяснить комическую ситуацию, в которой они были сочинены, а в некоторых случаях выглядят просто грубиянством (см. вирши, высмеивающие Карепина — племянника Достоевских, над непрезентабельной внешностью и «чудачествами» которого дружно потешался весь немаленький кружок добросердечных родственников). Пародии иногда забавны, но лишь для тех, кто и без помощи комментатора хорошо представляет себе творчество пародируемых авторов. Эпиграммы, сатирические заметки, фельетоны и прочие традиционные составляющие типовой журнальной грызни, конечно, дают недурное представление о человеческих и общественных нравах того времени, но требуют от нынешнего читателя чересчур глубокого погружения в контекст, который, откровенно говоря, не так-то уж интересен в столь подробных деталях и мелочах. То же касается и домашних каламбуров, рифмованных «абракадабр», которыми Фёдор Михайлович развлекал Анну Григорьевну: чтобы оценить всю их прелесть, читателю необходимо вникать в интимные подробности семейного быта Достоевских; а кто сказал, что у читателя должна быть такая потребность?

Но при всём при этом следует иметь в виду, что человек, придумывающий милые шутки для жены и изводящий злыми насмешками безответного родственника, болеющий сердцем за «униженных и оскорблённых» и не знающий жалости в борьбе с идейными противниками, — это, собственно, вполне типичный герой произведений Достоевского. Конечно же, у нас есть соблазн всерьёз предположить, что каждый персонаж-сочинитель в романах Достоевского — проекция если не личности самого автора, то, во всяком случае, его — как нынче принято говорить — тараканов в голове. И в этом отношении весьма занимательно наблюдать — с помощью исследователя Б. Н. Тихомирова — эволюцию этих персонажей.

Необычайно эффектна, например, история виршеплёта-графомана, сперва возникшего в качестве героя, достойного жалости: карикатурного «рыцаря бедного», дважды пародийного донкихота (неосуществлённый роман или повесть о Михаиле Картузове), через некоторое время «раздвоившегося» на сентиментального поклонника гордой красавицы и скандального хама (подготовительные материалы к «Бесам»), а потом окончательно превратившегося в вульгарного дебошира, шантажиста и шута (окончательная редакция «Идиота»). Образ этот — сами видите, насколько живучий, — был принципиально важен для Достоевского: бросив мысль о том, чтоб посвятить такому жалкому существу отдельный роман или повесть, писатель, тем не менее, упорно сохраняет его в качестве персонажа второго плана и обрисовывает самыми яркими красками, причём основной характеристикой его остаётся пристрастие к виршеплётству (в результате чего, кстати, мерзавцу Лебядкину достаётся значительная часть поэтического наследия бедолаги Картузова — в частности, басня о таракане). Думается, эволюция образа «жалкого рыцаря» достойна более пристального и внимательного рассмотрения, особенно если учесть его — истинную или мнимую? — автобиографичность: недаром и сам Достоевский виделся современникам как «витязь горестной фигуры» (1).

Не менее увлекательно следить вместе с Б. Н. Тихомировым за приключениями (иначе не скажешь) стихотворения «Светлая личность» — в романе «Бесы» (здесь оно не то адресовано, не то приписывается Петруше Верховенскому) и в жизни как таковой. Произведение, созданное как пародия на слабоватый, ходульно-пафосный текст «гражданской направленности», оказалось более крепким в литературном и даже в идейном отношении, чем оригинал. В результате стихотворение, которым в художественном мире романа обличается образ мысли и действий «зловредных пропагандистов», в реальном мире стало всерьёз распространяться этими же самыми «революционерами» в антиправительственных прокламациях, так что министерству соответствующих дел пришлось издать специальный циркуляр о пресечении этого безобразия.

Столь же, не побоюсь этого слова, роскошна предложенная читателю «коллекция» литературных откликов на смерть Достоевского. Среди заурядно-рыдательных сочинений (Случевского, Надсона и прочих душещипателей) особняком стоят два: крестьянина Карасёва и князя А. В. Мещерского. Первый в нескладных, но полных чувства виршах воспел покойного «замечательного писателя» и «за обиженных великого воздыхателя»; второй же написал нечто вроде «оды наоборот», в которой заклеймил позором «романиста больного» и «лжепророка», а заодно и тех, кто воздаёт покойному неумеренные (по мнению князя) почести — «честит смерть каторжника вволю». Интересно, что несовершенное, но искреннее творение малограмотного «мужика» было опубликовано в журнале «Санкт-Петербургские ведомости», а опус аристократа был задержан цензурой «по оскорбительности его для памяти известного писателя» и в печать не попал.

Достоевский и рифмаНекоторые погрешности, о которых шла речь применительно к литературоведческой составляющей сборника, объясняются, вероятнее всего, характерной для многих серьёзных исследователей поглощённостью «главным вопросом» при отсутствии привычки проверять себя в кажущихся незначительными мелочах. К примеру, ориентируя читателя в источниках и аллюзиях, Б. Н. Тихомиров цитирует хрестоматийные стихи Лермонтова с неточностями: «И царствует в груди какой-то холод тайный, когда огонь горит в крови» (у автора «царствует в душе» и «кипит в крови»). Более серьёзный пример: рассуждая о «подлости и пошлости» персонажей-стихоплётов и их творений, Б. Н. Тихомиров не смотрит на то обстоятельство, что во времена Достоевского (и Михаила Картузова, и Лебядкина) оба этих слова нередко использовались в своих первоначальных значениях (2). В результате, горячо отстаивая мысль об отсутствии «пошлости и цинизма» в стихах Лебядкина, современный исследователь неожиданно вступает в спор не только с Ходасевичем и Мочульским, но и фактически с самим Достоевским; все трое как раз и отмечали пошлость рифмованных сочинений Картузова и Лебядкина как их ключевую характеристику.

Само собой разумеется, что мелочи эти легко могут быть исправлены при переиздании, а в целом книга видится очень хорошей, важной и нужной, не говоря уже — актуальной для всех читателей отечественной классики, которой в наши дни решительно необходимы небанальные подходы и неожиданные ракурсы. Хочется рекомендовать это издание и вдумчивым старшеклассникам, и их учителям, и нашим коллегам библиотекарям, а в наибольшей и главнейшей степени — тем, кто умеет и любит получать удовольствие от «непростой» литературы и хорошего литературоведения.

Мария Порядина

1. В более распространённом сейчас переводе романа Сервантеса — «рыцарь печального образа». 

2. «Подлость» обычно понимается как «безнравственность, душевная низость», тогда как первоначально это слово использовалось в значении «плебейство, отсутствие аристократической тонкости и деликатности» (ср. у того же Достоевского: «подлого происхождения и всё равно что лакей», «рука у ней подлая, не дворянская»). «Пошлость» в наше время трактуется как «непристойность, скабрёзность», хотя основное значение этого слова — «банальность, тривиальность, доходящая до глупости примитивность мысли и выражения» (ср. у Достоевского: «этакой самой глупенькой, пошленькой гордости», «к пошлости, невежеству и тупому… бессмыслию», «возьму пошлый пример»).

«Жил на свете таракан…» : стихи Ф. М. Достоевского и его персонажей ; «Витязь горестной фигуры…» : Достоевский в стихах современников / [сост., подгот. текста, примеч., послесл. Б. Н. Тихомирова]. — Москва : Бослен, 2017. — 239 с. : ил.

Поддержите наш сайт


Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.
 
 

  Оцените актуальность  
   Всего голосов: 2    
  Версия для печати        Просмотров: 2355

Ключевые слова: Федор Достоевский

html-cсылка на публикацию
Прямая ссылка на публикацию

 
  Не нашли на странице? Поищите по сайту.
  

 
Самое новое


08.08 2023
Православная гимназия при Никольском кафедральном соборе Искитимской епархии продолжает...
13.07 2023
Детский церковный хор Вознесенского собора объявляет набор детей...
Помоги музею
Искитимская епархия просит оказать содействие в сборе экспонатов и сведений для создания...
важно
Нужна помощь в новом детском паллиативном отделении в Кольцово!...
Памятник
Новосибирской митрополией объявлен сбор средств для сооружения памятника всем...


 


  Нравится Друзья

Популярное:

Подписаться на рассылку новостей






    Архив новостей:

Март 2024 (13)
Февраль 2024 (65)
Январь 2024 (38)
Декабрь 2023 (44)
Ноябрь 2023 (51)
Октябрь 2023 (56)

«    Март 2024    »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031