Александр СИНЦОВ. Страшный молот. Часть 3

В первых двух частях воспоминаний Александр Синцов рассказал о своих родителях, деде и прадеде — священниках, а также об обстоятельствах, которые привели к его аресту в сороковых годах ХХ века. В этом выпуске журнала мы публикуем его воспоминания о времени, проведенном в тюрьме и в лагере.

Когда я мало-мало оправился, перед моим взором предстал разношерстный народ. Большинство из арестованных — уголовный элемент. Среди них есть махровые спекулянты, дезертиры, грабители, убийцы; и вот среди этой категории находились мы, политзаключенные. Нас таких в камере было шесть человек — двое русских и четверо из прибалтийских стран. Один был агроном, интеллигентный человек, я с ним подружился, спали мы рядом. В камере ко мне относились сносно, да и вид-то был у меня, как мне сказал агроном, очень заморенный. Мне было душно в камере, тем более там арестованные курили. Играли в карты. Их сажали в карцер, но при выходе они снова продолжали игру. В камере я заметил одного осужденного, у которого все время отбирали его законную пайку хлеба, якобы он проигрывал в карты. Мне от души стало жаль этого человека. Я стал приглядываться, как играют в карты, и раскусил секрет выигрыша.

— Сколько паек проиграл этот человек? — спросил я, подсев к играющим.

Играющие с изумлением стали меня рассматривать, а один говорит мне: «Десять паек». Значит, 10 дней он должен быть без хлеба. Слыша мой разговор с игроками в камере, все притихли, ожидая, чем закончится дело.

— Я играю, — вдруг заявил я, — на банк ставлю 10 паек хлеба.

Играющие с изумлением смотрели на меня, думая, что я сумасшедший. Мне дали карты, началась игра. На этот раз фортуна повернулась ко мне, пошла масть. Игра закончилась, банк я взял. После окончания кона они начали приглашать меня в свою компанию, даже место мне уступили в своем отсеке, но я категорически отказался. Конечно, они могли «пришить» меня, но, на мое счастье, мою фамилию вызвали в этап, я покинул тюрьму № 1, где провел страшное время. Три месяца в смертной камере и немного больше месяца в пересыльной камере.

Привезли меня в лагерь зимой, я шел полураздетый: одна нога была закутана в штаны, а на другой были намотаны тряпки, к которым я привязал рваную галошу. Нас, политзаключенных, было где-то около 50 человек, остальные — бытовики. Начальник лагеря приказал выгнать нас из барака на улицу, а сам, обращаясь к бытовикам, заявил, что они виноваты перед народом и Родиной, но своим честным трудом могут искупить свою вину, а «эти» — он имел в виду нас — враги народа. Тем самым дал понять, что они могут делать с нами, что угодно, и никто за это отвечать не будет.

Мы оказались в тяжелейших нечеловеческих условиях. Вечером взяли ящик и пошли в каптерку получать хлеб, но не успели отойти от нее и десятка метров, как на нас напали бытовики, человек сорок. Конечно, мы сопротивлялись, но силы были неравны. Так в течение двух недель мы оставались без хлеба. Жаловаться было некому. Мое состояние здоровья было очень плохим. Среди нас был врач, который упросил своих коллег, чтобы меня положили в лагерную больницу, где я хоть немного окреп и находился в тепле, да и то, что мне было положено, я мог там спокойно съесть. Однако наш лагерь просуществовал только одно лето, а к осени нас расформировали: большую часть отправили в Мариинские лагеря, а меня и еще со мной человек пять отправили в Томлагерь на лесо-торфоразработки под Асино.

Вот это было наказание так наказание! Во-первых, бежать было бесполезно: кругом тайга и непроходимые болота и топь. Зимой морозы страшенные, а летом мошка, комары, гнус, слепни, оводы, змеи, плюс ко всему летом жара и клещи, однако летом было лучше, потому что мы могли собирать дары природы и вдоволь быть сыты. Самое страшное, конечно, зима. Наш барак был из накатанных бревен, круглый год в бараке вонючая торфяная жижа, зимой она не замерзала, а летом не высыхала. Зимой обсушиться было негде.

Лагерь был где-то на 5—8 тысяч арестованных. Политзаключенных было чуть больше сотни человек. Поместили нас в отдельный барак. Делянка, где мы работали, и лесосеки от лагеря находились на расстоянии 5—10 км. Этап идет: 600—800 человек, трое конвойных, остальное собаки; если ты от изнеможения упал, оставляют с тобой двух собак, а этап идет дальше. Пока они дойдут до места и вернутся обратно... Остался ты живой — твое счастье, нет — значит, такова твоя судьба. Если ты провалился в трясину или сорвался в траншею, но смог сам выбраться – значит, будешь жить, нет — значит, спишут тебя и все, спрашивать было не с кого.

Помню, пришли мы в столовую, стали в очередь, подошла моя очередь, я подал свой котелок повару, взял наполненный котелок и повернулся от окна, чтобы сесть за стол. Но кто-то у меня выхватил котелок. Я, естественно, освирепел и бросился на обидчика, за него начали заступаться свои, а за меня мои. Началась потасовка, которая закончилась для меня плачевно: у меня оказалась пробита голова. А сам я оказался в Томской психиатрической больнице.

Со слов медперсонала, я находился в течение двух месяцев без памяти. Лежал в коридоре. Сам я есть ничего не мог, а кормить меня никто и не собирался. Все, что полагалось мне, съедали другие. Вы знаете — есть действительно Господь Бог. Однажды мимо меня проходила медицинская сестра — Дарья Васильевна Поморцева. Проходя мимо, она услышала, что я зову маму. Она остановилась, посмотрела на меня. С ее слов, взгляд у меня был осмысленный, и я продолжал звать маму. Она пошла в ординаторскую, пришел дежурный врач, сделал мне укол, и я снова ушел в забытье. В таком состоянии я пробыл где-то с неделю, а потом начал пить. Дарья Васильевна от меня почти не отходила.

Я своей жизнью обязан этому человеку. Она стала меня подкармливать: то из дома что-либо принесет, то супу побольше, и я на глазах стал набираться сил. Она была очень довольна мной. Через неё я узнал, что я нахожусь в криминальном отделении. Дело в том, что все отделения, в том числе и криминальное, должны были иметь рабочие бригады для заготовки леса. Особыми привилегиями они не пользовались, но с кухни им пищу давали вволю. Дарья Васильевна упросила главврача, чтоб зачислили меня в рабочую бригаду. Когда я оделся и вышел на улицу, то зимний мороз перехватил мое дыхание; чтобы не упасть, я схватился за косяк двери, и у меня земля поплыла из-под ног. Ребята подхватили меня, посадили в сани и помчали в лес.
Первое время я был плохой помощник. Но потом потихоньку начал ребятам помогать, и дело пошло. По утрам стал заниматься зарядкой. У меня там появился друг Толик Тулустенко, он сам томич, к нему приходили родные, мы с ним сдружились и жили как братья, он без меня никуда, и я тоже. Однако мое блаженство кончилось, и меня снова привезли в зону.

Ну, тут-то я был королем. Во-первых, я сумасшедший, прибыл из психички, а во-вторых, физически я был здоровее тех, кто находился в зоне. В барак, где мы жили, без моего согласия никто не мог зайти. Находясь в Томской больнице, я старался всем угодить, кто бы о чем меня ни попросил, я обязательно делал. Научился подшивать валенки, клеить галоши и даже покрывать их лаком. Таким образом, я смог выходить из отделения вместе с другом и другими больными в сопровождении санитаров. Шли в лес, везя с собой сани, пилы, топоры. Валили сосны, березы, распиливали их и, погрузив на сани, тащили в котельную, где рубили на дрова.

Помимо нашего отделения были открыты для раненных с фронта госпиталя. Таким образом, я мог общаться с больными из других отделений и вольнонаемными.

Осужденным по 85 статье переписка была строго запрещена, а следовательно сообщить родителям о моем нахождении я не мог. Однако, благодаря усердному молению и обращению к Господу Богу о помощи, произошел случай. Мы работали на хоздворе, перетаскивали овес из сарая в амбар. Ко мне подошел работавший с нами мужчина и задал мне странный вопрос: «Слушай, тебя как звать?» Я назвал себя. «А кто тебе будет Павел Дмитриевич Солнцев?» — спрашивает. Я говорю: «Он мне дедушка, отец моей мамы».
Как оказалось с его рассказов, они вместе служили, и по голосу он решил, что я родственник деда. Это сообщение шокировало меня. Действительно, дедушка — священник. Он обладал сильным голосом. Он занимал почетную должность протодьякона. При исполнении нижних нот от содрогания воздуха на площадках первый ряд свечей гас. Услышав мой голос, он решил, что я имею отношение к его бывшему сослуживцу. Из его рассказа я понял, что он — начальник шахты «Пионерская» и приехал, чтобы подлечить свои нервы. Через некоторое время, при встрече, он мне сообщил, что уезжает, и спросил, чем он может мне помочь. Я попросил, чтоб он сообщил маме о моем месте пребывания. Я ему подшил валенки и на них приклеил галоши. Он мне хотел заплатить деньгами, но я категорически отказался. Дело в том, что я был осужден без права переписки, поэтому я стал просить его, если можно, написать маме, где я нахожусь. Он вскоре уехал, а я и забыл, о чем просил.

Однако мое блаженство кончилось, через две недели за мной прибыл конвой и меня привезли в зону. В зоне было трудно. Работать надо было по 14—15 часов без выходных. Однако больница мне помогла, и я находился у начальства не на плохом счету. Как сейчас помню, нас отправили на заготовку строевого леса. Нас было 10 пар. Я и напарник план выполняли, нарушений с моей стороны никаких не было, и вдруг приезжает за мной конвой и увозит в зону, где меня садят в карцер. В карцере я по щиколотку находился в вонючей торфяной жиже, раз в сутки давали кружку воды. Я не мог понять, в чем провинился; хотя среди нас стукачей и подсадных уток было предостаточно. С заключенными я был в неплохих отношения — но даже лагерные урки не смогли мне разъяснить, за что меня бросили в карцер. Однако комендант лагеря мне по секрету сказал, что вроде бы пришел приказ сверху, чтоб меня посадить в карцер.

На следующий день пришел ко мне опер. Он прийти один побоялся, зная, что я физически сильный, да привезли меня из психички. Его сопровождали трое дюжих надзирателей. Он меня сразу предупредил, чтоб без всяких фокусов, иначе переломают ребра. Когда я вышел из карцера, меня окружили лагерные блатные и с удивлением стали расспрашивать друг друга: «А что он натворил?»

Меня привели к начальнику лагеря, где кроме него сидели начальник по режиму и оперуполномоченный. Они сразу начали мне угрожать, кричать, что сгноят в вонючем карцере, но ни один не тронул меня пальцем. Я понял, что что-то произошло, если они, как цепные собаки, гавкают, а не кусаются. Наконец начальник лагеря мне задал вопрос: каким образом я смог передать письмо домой? Для меня все стало ясно. Начальник шахты свое обещание выполнил. На какое-то мгновение от волнения у меня перехватило дыхание. Мозг мой переключился к мысли о маме, и я какое-то время был как заколдован. Передо мной сидели мои враги, жаждущие крови, но боялись трогать меня. Какое-то время меня это забавляло. Я им сказал, что того, через кого я послал весточку, здесь нет, и я готов умереть, но больше ничего они от меня не услышат.

Однако они уже через своих людей узнали, что я обязан жизнью Дарье Васильевне Поморцевой. Видя, что от меня им ничего не добиться, начальник по режиму мне сказал, что «эта старуха» (он имел в виду Дарью Васильевну) дорого заплатит за услугу мне. Услышав это, я было рванулся к сидящим, но опомнился вовремя. Однако мой вид, а особенно глаза, вызвали у присутствующих страх. Сжатые в кулак мои пальцы настолько врезались в ладонь, что я долго не мог их расправить. Я представил положение человека, который мне так дорог, спасшего мне жизнь.

На следующий день привезли в зону заплаканную Дарью Васильевну. Когда привели меня к начальнику лагеря и наши взгляды встретились, я увидел в глазах Дарьи Васильевны столько укора, что нервы мои не выдержали, и я, истерически ругая начальство самыми последними словами, сказал, что она ни в чем не виновата, а сведения о себе я попросил передать человеку, который случайно встретился мне, за это я ему сделал услугу; а если с этого человека упадет хоть один волос — пеняйте на себя. За эти необдуманные слова я жестоко поплатился. На меня набросились человек пять-урок и начали избивать, но я вырвался, забежал в изолятор, разобрал нары и забаррикадировался, с собой прихватил лопату-нож, которой резали и вытаскивали добытый торф. Однако силы были неравные, меня связали и отправили снова в криминальное отделение Томской психиатрической больницы.

Лафа моя кончилась, я оказался закрыт, как мышь в западне. Ни на какие работы меня никто не отправлял, и я довольствовался тем, что и все. На моих глазах произошло следующее. Привезли из зоны арестованного, который стал требовать к себе особого внимания; а надо сказать, что санитары в криминальном отделении подобрались такие ребята физически развитые, что кулаком быка убить могли, кроме того, они знали приемы, как справляться с буйным больным. Дело было зимой; они затащили этого больного в ванную комнату, подогнали пожарную машину и начали его поливать из рукава. Сперва мы слышали дикий крик, который постепенно стал ослабевать и в конце концов смолк. Мы увидели, как укрощают буйных. На следующий день конвой увез его в зону. Видя все это, я понял, что здесь шутки плохи.

Тут простуда стала вылезать наружу, у меня по всему телу пошли фурункулы, я не мог ни лежать, ни сидеть, губы обметало. В общем, картину я собой представлял неприглядную.

Однажды главврач Орлова через санитаров пригласила меня к себе в кабинет. Меня привели, и я увидел незнакомых людей в штатской одежде. Посмотрев на меня, один из присутствующих воскликнул: «Да как же я его такого отправлю?» Все переглянулись, а один спросил главврача: «Сколько времени надо, чтобы его привести в порядок?» Орлова посмотрела на меня так, как будто она видит меня впервые, и, подумав, ответила: «Недели хватит».

Так что же произошло? Оказывается, мой знакомый выполнил свое обещание и написал маме, что я нахожусь в Томске в криминальном отделении. Мама, получив это извещение, немедленно дала телеграмму папе, работавшему начальником управления, которое подчинялось наркому связи СССР в 1941—1946 гг. И. Т. Пересыпкину. В Томск пришла Правительственная телеграмма, где спрашивали о состоянии моего здоровья и местонахождении. Вот тут-то весь сыр-бор и разгорелся. Что делать? На фронт в штрафную роту никому идти за какого-то зэка не хотелось. Своя жизнь дороже. Вопрос решили проще: отправили меня в криминальное отделение психиатрической больницы, и дело с концом. Числился я за лагерем, а сидел в психушке. Попробуй найди меня!

На следующий день меня перевели в госпиталь. После интенсивного лечения я стал быстро восстанавливать силы. Как обещали, за мной приехали. Одели в военную форму, и мы поехали, как мне объяснили, в отдельную строительную бригаду. Командиром был полковник — Костечев. Оказывается, 17 апреля 1942 года отец был назначен начальником строительства связи Киров-Воркута. Штаб 34-й запасной стрелковой бригады дислоцировался в Кирове. Меня зачислили в 3-ю роту.

По прибытии во взвод меня определили в 1-е отделение, которое занималось подвеской проводов (верхолазы). Я сравнительно быстро освоил эту специальность. Но 20—30 градусов мороза — столбы звенят как металл, когти скользят, а наверху руки мерзнут и пальцы не разгибаются. По сравнению с лагерем на лесоповале, это ад кромешный! Там хоть можно согреться у костра, а здесь — засунешь руки под мышки, подуешь в кулак, и вперед! Другие отделения занимались оснасткой столбов, а именно: ввинчиванием крючьев, пришивкой траверс, кронштейнов, контрольных накладок. Еще одно отделение занималось копкой ям. Прораб Хлебников требовал от командира роты быстрейшего выполнения задания, да еще и экономии материала.

Никто из роты не знал, что я сын начальника строительства, за исключением Хлебникова. Оказывается, это он приказал командиру взвода зачислить меня в отделение верхолазов. Первое время я, крадучись, чтобы никто не видел и не слышал, растирая руки, ревел, но потом свыкся и даже мороз не замечал, растирая руки и лицо снегом. Ну а весной и летом я блаженствовал.

Сейчас, когда я вспоминаю прошлое, мне и смешно, и грустно за неуверенность в себе. Я все время просил Господа Бога о том, чтобы он дал мне сил в борьбе с трудностями и теми невзгодами, которые постигали меня. Отца я видел очень редко. И боялся за него, ведь он взял меня на поруки. Поэтому я не мог отказываться от приказов или даже просто просьб. Для меня слова «не могу» или «не хочу» нет. Так прошли военные годы.

По окончании войны многие заключенные, бывшие на фронте, вновь оказались в лагерях и тюрьмах, в том числе и я.

После лагерей

Но друзья моего отца через своих людей разработали сценарий, где все расставили по своим местам. В 1947 году меня привезли к отцу и передали ему на поруки. Это для меня было и радостно и тяжело, ибо за все мои действия отвечал отец. Папа сказал маме: «Копать ему ямы под столбы». Однако мама ему ответила: «Пусть копают твои подчиненные, а он будет учиться». Она настояла на своем, и я поступил в Новосибирский электротехнический техникум связи.

Учиться было очень тяжело. Мозг отказывался воспринимать ту информацию, которую нам давали учителя и преподаватели. Однако благодаря врачам — Капитолине Андреевне Дмитриевой и ее соратникам Шумиловой, Вайсман, Грошеву — я смог вернуться к нормальной жизни. Они сделали все возможное и невозможное, чтоб поставить меня на ноги. Они внушила мне, что все мои недуги позади, и я должен быть полноценным человеком. И, конечно, помогли мои друзья и верная подруга, спутница моей жизни — моя жена Вера Александровна Ушакова, бывшая тогда еще девочкой — ей тогда было 16 лет. Низкий им всем поклон.

Поступив учиться в техникум связи, помимо учебы я увлекся общественной работой. Так как никто не знал мою историю, я этим воспользовался и вступил вторично в комсомол, где проявил бурную деятельность, особенно в военно-патриотической работе. Меня выбрали членом комитета ВЛКСМ, внештатным инструктором обкома комсомола. Я увлекся спортивной работой, особенно стрелковым спортом. Показывал вполне приличные результаты, поддерживал сборную нашего города, а потом перешел на судейскую работу.
Но вот однажды, когда я пришел на занятия, как обычно, в класс вошел директор техникума Михаил Аронович Юхвидов и пригласил меня к себе в кабинет. Я был удивлен и заволновался, думая, что что-нибудь случилось дома, однако когда я вошел в кабинет директора, то увидел там незнакомых мне людей, которые предложили следовать за ними, показав документы, что они сотрудники органов безопасности.
Приведя меня в помещение на Коммунистической улице, посадили в камеру. На мой вопрос, в чем я обвиняюсь, один из них сказал, что у меня столько обвинений, что хватит на целую роту. Через час ожидания в камере меня привели к следователю, где меня стали допрашивать, заполняя протокол. Я им ответил, что ни на один вопрос отвечать не буду, пока они не объяснят, на каком основании я задержан. Тогда один из присутствующих в грубой форме мне ответил: «Что ты думал, что ты сможешь долго быть в побеге? На каком основании ты находишься на свободе? Кто тебе скостил срок? Мы тебя сгноим в тюрьме, в лагерь ты больше не попадешь!»

После таких слов мои нервы не выдержали. Следователь не ожидал, что я смогу что-то предпринять, я схватил стоящий на столе графин с водой и запустил его в следователя. Он сумел среагировать, и графин разбился о стену кабинета. В этот миг заскочили человек пять и, сбив меня с ног, начали утюжить, чем попало и куда попало; втолкнув меня в камеру и закрыв двери, они ушли. Я потерял над собой контроль; в этот момент я, наверное, был страшен. Разбежавшись, ударил в дверь всем своим телом, и дверь раскрылась. Окровавленный, я вышел в коридор. Меня связали и бросили в другую камеру. Я потерял сознание и очнулся на больничной койке; потом меня куда-то увезли, и я снова оказался в больнице, где увидел своего врача Капитолину Андреевну Дмитриеву и папу, потом стало все мутнее, все куда-то поплыло. В больнице я пробыл почти неделю. Впоследствии мне сказали: «Говори спасибо Капитолине Андреевне; когда ты потерял сознание, следователи испугались и пригласили своего врача, она осмотрела тебя, сказала, что нужен врач, психиатр, и позвонила в психоневрологический диспансер».

Живоносный Источник • №2 (3) 2010 год