Сайт Образование и Православие > Обзор СМИ > Феи и фермеры Честертона
Феи и фермеры Честертона26.05.2014. |
Честертон внешне похож на гору, которая своим величием и неприступностью не подавляет, но возвышает и манит читателя-путешественника. К 140-летию со дня рождения Г.К. Честертона
Наука пела бессмыслицу,
Знакомство с Гумилевым 3 июня 1917 года Николай Гумилёв (1886 – 1921) из Лондона пишет Анне Ахматовой: «Сегодня я буду на вечере у Йейтса, английского Вячеслава (Иванова? – Авт.). Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь очень любят или очень ненавидят – но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие».В первой половине британского лета они все трое были ещё «молоды». Гумилёву минуло 31, Йейтс переступил 50-летний рубеж, а Честертону, действительно, было только 43 года, что, видимо, учитывая количество написанных им книг, восхитило Гумилёва. Об упомянутой выше лондонской встрече Честертон писал: «Русский поэт-офицер произносил непрерывный монолог по-французски, который всех нас захватил. В его речах было качество, присущее его нации, – качество, которое многие пытались определить и которое, попросту говоря, состоит в том, что русские обладают всеми возможными человеческими талантами, кроме здравого смысла. Он был аристократом, землевладельцем, офицером одного из блестящих полков царской армии – человеком, во всех отношениях принадлежащим старому режиму. Но было в нём и нечто такое, без чего нельзя стать большевиком, – нечто, что я замечал во всех русских, каких мне приходилось встречать. Скажу только, что когда он вышел в дверь, мне показалось, что он вполне мог удалиться и через окно. Он не коммунист, но утопист, причём утопия его намного безумнее любого коммунизма». Гумилёв, который, по словам Ходасевича, «не подозревал, чтó такое религия», был захвачен вполне кельтской идеей поэтократии как единственного средства, способного преобразить мир. И в русской Церкви его вдохновляла не столько мистическая сторона, сколько имперские идеи:
(«Память»)
Феи против материализма Основным документальным источником, проясняющим историю вопроса, является «Автобиография» Честертона, эссе и, отчасти, романы. В период с 1895-го по 1900-й он был «всецело с Йейтсом и его феями, против материализма», тем более – «с йейтсовскими фермерами против механистического материализма городов». В эти годы, по мнению Честертона, «кое-где уже появилась реакция на материализм и, отчасти, на то, что позднее назвали духовностью», которая «принимала мятежную форму «Христианской науки», отрицавшей тело только потому, что её противники отрицали душу. Но чаще она принимала форму теософии, которую называли и эзотерическим буддизмом».Йейтс ко времени увлечения Честертона его творчеством, успел близко подружиться с «фением» Джоном О’Лири, после многолетнего изгнания приехавшим в Дублин, Джоном Расселом – поэтом-оккультистом, основать Герметическое общество, вступить в Орден Золотой Зари. Он издал «Странствие Ойсина», «Мосаду» – поэмы о противостоянии друидической и христианской традиции. Опубликовал «Волшебные и народные истории ирландского крестьянства», программное эссе «Кельтский элемент в литературе» (1897 г.), свод рассказов «Кельтские сумерки», давший название целому культурно-патриотическому движению, и знаменитый поэтический сборник «Ветер в тростнике» (1897 г.). Ян Брэдли (Ian Bradley) ссылается на одного из первых биографов Йейтса – Фостера (Foster), который разъяснял «кельтизм» поэта как серьёзную, глубоко продуманную культурную в своей сути концепцию: «контранглийскую, антиматериалистическую, антибуржуазную и связанную с теософским символизмом через Блейка и Сведенборга…». Когда в 1897-м году Йейтс объявил, что «кельтская духовность могла бы искупить мир», он не пользовался категориями и терминами христианской догматики, предпочитая языческие образы, часть из которых была изобретена им же самим.
«Восточный крен» Йетса В какой-то момент, между 1890-м и 1903-м, Йейтс, усвоив уроки леди Грегори, дублинских герметистов, многочисленных энтузиастов «кельтских сумерек», от Уильяма и Джейн Элджи Уайльд, родителей Фингаэла О’Флаэрти Оскара Уайльда до Александра Кармихаэла, Джорджа Уильяма Рассела, через сброшенные покровы «Разоблачённой Изиды» и розенкрейцерство добрался до самой густой, свинцовой теософии Блаватской.Честертон пишет, что Анни Безант, которая «была почтенная, изысканная, искусная эгоистка» Йейтс предпочёл «грубую, языкастую, буйную шарлатанку Блаватскую». Как результат: «восточный крен сыграл с ним недобрую шутку, когда он перешёл от фей к факирам». «Надеюсь, меня поймут правильно, – с ангельской серьёзностью, то есть без первого признака лжи – пафосности, заключает Честертон, – этого замечательного человека зачаровали, и Блаватская – ведьма». С Йейтсом произошло то же, что с галатами, которым писал апостол Павел: «О несмысленные галаты! Кто прельстил вас?» (Гал. 3.1). В греческом тексте – «околдовал», то есть зачаровал тех, что прежде верили Евангелию. Но Йейтс, в силу ирландского упрямства, «обману не поддался». «Его, – как считал Честертон, – не пленили теософские улыбки и непрочное сверкание оптимизма. Своим проницательным умом он проник в те бездны печали, которые разверзаются под восточной гладью… Йейтс кое-что знал о сути, а не только внешности Будды» («Автобиография»). «Очарованный», но не пленённый, он сконструировал свою причудливую теологию, в которой отсутствовал личный Бог, «духам» были уготованы служебные функции участников цепочки Перерождений, а вера складывалась из упования на две нерушимые бесконечности: бесконечность души и рода (клана):
«Кельты-созерцатели» И Честертона, и Йейтса можно считать «кельтами-созерцателями».Но созерцательность бывает различной. Её йейтсовский вариант приводит человека в озёрный край, на лесную поляну, горный луг или к тенистому боярышниковому ключу. Оставляет скитальца для одиноких эстетических размышлений, сложения песен печали, загадочных историй и реконструкции древних полузабытых мифов. Всё это, в конце концов, облекается в формы уныния, пессимизма, то есть страдания. Феи здесь своими крылышками не закроют от палящего солнца и холодного дождя. Честертон своего читателя отправляет той же дорогой благодарного и радостного созерцания, в надежде, что тот встретит, найдёт Самого Бога, а не проведёт дни и годы в поисках «духовности» и «умственного света». У Йейтса феи – равноправные обитатели материального мира, у Честертона – литературная версия ангелов, которые «легки» и как бы «подпрыгивают», будучи неземными созданиями, лишёнными «груза самозначительности и важности». Честертон был «захвачен», но не пленён йейтсовскими феями и считал: «Язычники поклонялись Природе, пантеисты любили её, но и поклонение, и любовь основаны, пусть подсознательно, на ощущении цели и объективного добра не меньше, чем сознательная благодарность христиан… Толки о Природе – те же сказки, и место им у очага, а не у алтаря. Природа в этих сказках вроде феи-крёстной. Но феи-крёстные добры к тем, кого крестили, а как крестить без Креста?» («Автобиография. Бог с золотым ключом»). В 1918-м Честертон провёл несколько недель, путешествуя по Изумрудному Острову, написал книгу очерков «Ирландские впечатления» (1919 г.) и прочитал цикл лекций в поддержку идей и движения Ирландского Возрождения. Ему, конечно, импонировала та самая древняя христианская Ирландия, с её кельтскими святыми, которых он однажды назвал «движущимися свечами, осветившими мир Средневековья», и жития которых хорошо знал и любил – не меньше святого Франциска и Фомы, – а не друидические «тонкие места», с их «неизменной сумрачной прелестью» («Перелётный кабак»). В душе Честертона безошибочно работал, по выражению Натальи Трауберг, «метроном добра и зла». Он восхищался бликами кельтской таинственности, не очаровываясь её языческой и пантеистической слагающей. Феи и фермеры обоих писателей – некое «проверочное слово» ко лжи материализма, но Честертон, как настоящий апологет (защитник веры) был переполнен Правдой Божией и спешил ею поделиться. Эссе о Томе Джонсе заканчивается так: «Добро есть добро, даже если никто ему не служит. Зло – это зло, даже если никто не осуждает его». У Йейтса «тяга к языческому «варварству правды» (Г. Кружков) рождала «отвращение к материализму и бесстыдству эпохи в целом», но альтернативы, кроме как «плюнуть времени в лицо за все его дела» не существовало ». P.S. Другой перевод стихотворения Йейтса, используемого в качестве эпиграфа, выглядит так:
Протоиерей Александр Шабанов, Православие и мир Вернуться назад |