История музыканта, который стал алтарником

 

Я родился во Владивостоке в обычной семье: папа – военный, мама – учитель русского и литературы. В начале 90-х мы много ездили по России из-за службы отца, а когда мне было четырнадцать, очутились в Москве.

В то время были популярны международные учебные программы обмена, и когда мне было 16, я по такой программе уехал в Америку. Каждое утро за мной приезжал желтый школьный автобус. В нем ставили радиостанцию, которую просили подростки. Много интересного я тогда услышал. Но однажды заиграла песня, которая меня потрясла. Это было что-то невероятное, весь автобус пел. Такого не было ни с одной другой вещью. Я спросил: «Ребят, что это играет?» Мне ответили: «Это Radiohead». Есть такое сказание о Будде, вернее, о мальчике Гаутаме Шакьямуни. Он был принцем, жил во дворце, отец ограждал его от всего грустного, он не видел ни стариков, ни больных. Однажды на прогулке он случайно услышал песню-плач по умершим. Она его поразила. Он понял, что чего-то не хватает в его жизни, и начал поиск своего пути. Я помню, что песня Radiohead «Street Spirit» примерно так же прозвучала в моей жизни: все изменила.

До этого я кое-как бренчал на гитаре, а тут стал изучать табулатуру, музыкальные стили и понемногу писать свое. Мне безумно повезло — родители всегда прислушивались к моим желаниям и поощряли склонности. На семнадцатилетие подарили четырехтрековый рекордер — это фактически портативная звукозаписывающая студия на дому.

Когда я вернулся из Америки в свою школу, увидел, что мои одноклассники сильно изменились: стали пить, курить и спать друг с другом. А я был по-другому воспитан, меня это оттолкнуло. Так что я превратился в нелюдимого мальчика, который сидел дома и записывал музыку.

Потом я поступил в МГИМО на юридический факультет. Еще пару лет прошли в том же режиме: учился, сидел дома, что-то писал. А курсе на четвертом что-то случилось. Я вернулся из Англии с практики – несколько месяцев работал в хорошей фирме, но окончательно понял, что не хочу с этим связывать жизнь. И я взял акустическую гитару и пошел в подземный переход. Там я познакомился с ребятами, которые тоже хотели создать группу. Было здорово, был кураж, это длилось где-то полгода. Затем я вернулся в прежний режим: сижу дома один, пишу музыку.

Так я закончил институт. Работать по специальности не хотел. Родители у меня золотые. Они посмотрели на все это и сказали: «Ну раз так, иди получай музыкальное образование».

А в 2004 году мы встретились с Максимом Федоровым, который стал вокалистом группы Everything Is Made in China. Дело очень быстро пошло в гору. Макс предложил записать альбом за границей. В итоге мы заняли денег и записались в Канаде, в Торонто. Альбом презентовали в клубе «Шестнадцать тонн», и он не мог вместить всех желающих. Успех был для нас оглушительный. Мы с головой окунулись в эту жизнь.

Были поездки по России, концерты. То, что мы записались за границей, позволило нам выступать и на зарубежных фестивалях. Мы играли на одной сцене с такими группами, что сами поверить не могли. Был один фестиваль, где перед нами играли The Chemical Brothers, а после – Interpol.

Примерно на десять лет работа в группе стала моим основным занятием. Родители поддерживали, ходили на концерты. Зарабатывали мы немного, но у меня тогда еще не было семьи, так что хватало.

У меня в жизни не было резкого поворота, момента, когда я вдруг стал верующим и решил завязать с музыкой. Все происходило постепенно. Мы начали ходить в храм вместе с Максом. Впервые нас привел туда лет шесть назад тот самый парень, который делал для нас клипы. Его отец ходил в храм Софии Премудрости Божией в Средних Садовниках. Это прямо напротив Кремля, вот эта колокольня на Софийской набережной, которую видно за Большим Каменным мостом. Отец у него очень классный, мы все общались. Он нас позвал, и мы пошли всей группой.

В тот день в храм должны были прийти какие-то молодые люди, которые хотели пообщаться со священником, его об этом предупредили. И он принял нас за них. Подошел, поговорил так приветливо и вдруг спрашивает: «А вы не хотите исповедоваться?» Мы говорим: «Хотим, наверное». Он: «Ну, подготовьтесь тогда, я подожду». Мы отошли в сторонку, присели. Рядом лежали такие книжечки — молитвословы, там есть перечисление наиболее распространенных грехов. И вот я диктовал, а ребята записывали. Пришли мы все на исповедь с одним и тем же листочком, под копирку, смешно.

Эта исповедь произвела на меня огромное впечатление. Не то что я стал регулярно ходить в храм после этого. Но вот однажды у меня случилось важное событие, мне захотелось поговорить с этим священником, я зашел и попал на еженедельное чаепитие с молодежью. Там было очень хорошо. Мы с Максом стали ходить на эти чаепития и постепенно воцерковились.

При этом параллельно мы играли музыку, выступали. Для нас это никогда не было чем-то несовместимым. Никакого конфликта между музыкой и верой не было. Наоборот: ни то, ни другое нельзя пощупать руками, можно только воспринять — ушами или сердцем.

Так все и шло параллельно. Я ходил в храм и начал замечать, что там очень много работы, которую некому делать. Это вообще большая проблема нашей Церкви. Людям, которые далеки от этого и видят службы только по телевизору, наверное, кажется, что Русская Православная Церковь – это такая глыба, огромная организация. На самом деле это касается только нескольких центральных храмов. Все остальные приходы страдают от недостатка людей и денег. Некому взять на себя хозяйственную работу. Когда я это увидел, я подумал: «Вот работа, и я могу ее выполнять, так почему нет?» И стал не только ходить на службы, но и помогать, где мог.

Мало-помалу стали происходить внутренние изменения. На чаепития к нам ходила девочка из организации, которая кормила бездомных на площади трех вокзалов. Все говорили — здорово, но никто не предлагал помощь. Я и сам сомневался, просто спросил ее однажды, что там и как. На следующий день она мне звонит: «У тебя же машина есть! У нас водитель заболел, можешь привезти баки с супом?» Конечно, это была такая замануха. Я привез эти баки из Данилова монастыря на вокзал и увидел кучу народа — голодного, холодного, который так рад этому супу. Я такого в жизни не испытывал. Выгружал эти баки и чувствовал, что я нужен, а мне за это ничего не нужно, потому что это само по себе невероятно улучшает настроение, заполняет изнутри.

И это чувство заполненности меня больше не покидало. Когда ты наполняешь жизнь таким сильным смыслом, то потребность самовыражаться становится меньше. Вдохновение у творческого человека все же часто берется из жалости к себе. Я знаю одного музыканта, который так и говорит: «Я люблю после вечеринки, когда все удолбанные проснутся, взять гитару и начать писать песню. Ощущаешь себя ранимым». Мне сейчас страшно думать, что можно так себя чувствовать. Когда постоянно видишь людей, которым намного хуже, жалость к себе исчезает. Как однажды сказал Зидан: «Я очень долго переживал, что у меня нет классных кроссовок, пока не увидел человека, у которого нет ног».

Я помню, когда окончательно перестал писать музыку. Тогда вышел альбом одного нашего очень известного исполнителя, который собирает любой зал за день. И вот я еду в машине на вокзал, везу суп и слушаю этот альбом. И слышу, что человек просто ноет все песни – ноет и ноет, ноет и ноет. Я так погрузился в это ощущение, сопереживал даже. А это была зима, лютый мороз. Я приехал, выгружаю баки и вижу: такие радостные люди стоят! Шутят друг с другом, смеются. Грязные, оборванные, а дух у них хороший. Это был жесткий контраст: вот человек, который зарабатывает огромные деньги, и вот люди, у которых вообще ничего нет. И после этого я отложил гитару: понял, что было бы враньем с моей стороны продолжать писать.

Играть в группе было невероятно круто, я очень любил это время. Но они продолжали развиваться, а я остановился. И вскоре они стали делать такую музыку, которую я вообще не понимал. Я приезжал на репетиции и просто делал то, что мне говорили. Мы все это почувствовали. И в октябре прошлого года решили, что как группа мы уходим в длительный отпуск. Я отошел от музыки, а  ребята делают свой материал.

С этого момента я работаю церкви, что называется, полный день. Того священника с Софийской набережной перевели в новый храм на Преображенской площади, и я перешел с ним. Как я уже говорил, в Церкви очень мало людей, которые берут на себя какую-то работу. Храм может выглядеть очень помпезно, на службу могут приходить несколько сотен человек. А служит там всего один священник, который и крестит, и исповедует, и венчает, и отпевает. Поэтому алтарники очень нужны. В нашем храме их четыре.

Алтарник — это как масло в моторе, кровеносная система храма. Он обеспечивает непрерывное и быстрое течение службы – подготовить все в алтаре, вовремя кадило разжечь, свечу подать. Можно обойтись и без алтарника, но тогда служба будет в два раза длиннее. Убраться после службы надо, следить, чтобы были все расходники. Ежедневный список дел состоит пунктов из пятнадцати. С половины седьмого утра я в храме. Домой приезжаю около часу дня, снова уезжаю в четыре к вечерней службе и возвращаюсь в десять вечера.

Кроме хозяйственной помощи я занимаюсь чем-то вроде работы с молодежью. Еще когда ходил на те молодежные чаепития, купил хороший фотоаппарат, фото для стенда делал, потом завел группу в фейсбуке, инстаграме. Это имело неожиданный поворот. Еще одна проблема наших храмов – анонимность в приходах. Люди могут несколько лет стоять рядом на воскресных службах и даже не знать, как зовут соседа. Если что случится, не смогут помочь друг другу. На меня когда-то произвела большое впечатление фраза, что мы не должны после литургии расходиться поодиночке. Я начал думать, что с этим можно сделать. Там на Софийской набережной нет рядом ни кафе, ничего – и люди после литургии сразу разбегались по домам, потому что на голодный желудок не пообщаешься. И как-то раз я придумал накрыть на выходе из церкви большие столы. Там были чай, кофе, пирожки — ребята из нашей молодежной компании купили, кто что мог. Люди стали выходить со службы – а тут такое. Вначале стеснялись, а потом понемногу стали общаться, обсуждать, какие пирожки вкуснее. Мы стали делать это регулярно, и в итоге весь приход перезнакомился. Первая большая служба после этого была рождественская. И я впервые увидел, как люди поздравляют друг друга, обнимаются, обмениваются подарками. Огромная дружелюбная веселая толпа, как в кино. А казалось бы, какие-то пирожки.

Многие спрашивают, официальное ли это трудоустройство. Да, у меня в храме лежит трудовая, в которой так и написано – алтарник. И зарплату платят, хоть и крошечную. Где храму взять деньги? Все таинства у нас бесплатные, свечи тоже – это принципиальная позиция нашего настоятеля, чтобы не было никаких прайс-листов. А ведь надо и за свет платить, и за отопление, и лампочки менять, а их там штук 700. Храм живет только на добровольные пожертвования.

Днем, когда есть свободное время, я подрабатываю, беру фриланс – SMM, переводы. Денег, конечно, не хватает – у меня уже двое детей. Жена и родители меня поддерживают, хотя, конечно, в семье ощущается перекос: мой брат живет в Лондоне, он очень успешный человек, хорошо зарабатывает. Но мой выбор семья принимает. Они же видят, что я остался прежним. Хожу в тех же джинсах, на рок-концерты езжу, не отгородился от всех, не превратился в такого угрюмого человека, который ударился в религию. Наоборот, стал счастливее, а значит, и людям вокруг меня лучше.

Не буду скрывать, я иногда думаю о том, что, может быть, зря не пошел по карьерному пути после института. Когда у тебя двое детей, финансы – это немаловажно. Если бы мне лет пятнадцать назад показали слепок с моей будущей жизни, я бы, наверное, пришел в ужас. Но ведь главное – как это ощущается изнутри. У меня есть твердая уверенность, что все будет хорошо, потому что все уже хорошо.