Богослужебное пение: Помолимся или послушаем?
01.05.2013.
Светская музыка и богослужебное пение
Один регент монастырского хора (заметьте, монастырского, а не приходского!) как-то сказал мне, что его певчие — профессиональные вокалисты с высшим музыкальным образованием — часто сетуют на однообразие их клиросного репертуара: „Ну что это такое: поём всё одно и то же! А хочется чего-то нового, разнообразного“.
Меня бы нисколько не удивила эта реплика, если бы речь шла о концертном или оперном хоре. Напротив, в этом случае я бы искренне посочувствовал исполнителям, вынужденным постоянно петь десятку-другую одних и тех же произведений. Но ведь это — голос церковных певчих! И на мой взгляд, это практически то же самое, как если бы я, священник, сказал нечто вроде „ну сколько можно каждый день произносить в храме одни и те же тексты: Верую да Отче наш, да Богородице Дево, радуйся? — Хочется же и чего-то новенького!“
Конечно, если речь идёт именно о музыке, то тут никакого спору нет: разнообразие, новизна, оригинальность — важнейшие средства эстетического воздействия светского музыкального искусства.
Да и самый термин «музыка» (древнерусское мусикúя, с греческого ‘искусство муз’ или ‘мусическое искусство’ — самостоятельное, самодовлеющее свободное художество) к богослужебному пению в сущности неприложим. Ибо цель музыки — услаждение слуха мелодией и гармонией. Из наслаждений жизни/ Одной любви музы́ка уступает (А. Пушкин).
Цель же литургического пения — побуждение к молитве, причём не в приятных слуху и душе переливах созвучий, а в подчёркнуто строгих и бодрящих дух ритмах молитвенного текста. Пению время, молитве час —/ Прилежно возопиим единому Богу:/ Свят, свят, свят еси, Боже наш! (троичный тропарь 5-го гласа Триоди Постной). „Церковь стоит без пения“ — так в старину на Руси говорили о храме, в котором не совершается богослужение. Таким образом, за богослужением пение и молитва выступают как равные и дополняющие друг друга действия, и в известном смысле пение есть молитва, а молитва есть пение.
И если совместная церковная молитва — это дух богослужения, то церковное пение — это его душа. Цель церковной молитвы — богообщение. Цель церковного пения — донести наши общие, братские молитвы до Неба. Как однажды выразился блаженный Августин, Quis cantat, bis orat — „Кто поёт, тот дважды молится“ (сравните с отечественной поговоркой Пение — молитвы усугубление).
Но есть два принципиально разных духовных состояния: богообщение (молитва Богу) и богомыслие (размышление о Боге). И не только пение, но всякий род церковного искусства должен служить главному — помогать духовному подвигу молитвенного делания, не отвлекая ум и не развлекая душу молящегося на эстетический момент или художественный образ.
В искусстве же светском — напротив: именно красота его произведений (сама по себе!) призвана пробуждать те или иные мысли, чувства или настроения у их созерцателей. И если задачей церковного художества является побуждение к молитве, то задача светского религиозного искусства — побуждение к размышлению о Боге или богомыслию.
Вот почему ещё с ветхозаветных времён в Священном Писании понятия „музыка“ и „богослужебное пение“ строго различались. Вот почему многие святые Отцы и учителя Церкви, призывая к духовному трезвению, настоятельно рекомендовали не смешивать искусство музыки с искусством церковного пения.
Исторические свидетельства смешения: глас древней Церкви
Пусть это послушают молодые люди, пусть послушают те, на кого возложена обязанность петь в церкви: Бога должно воспевать не голосом, но сердцем! Непристойно, наподобие трагических певцов, смазывать особым средством гортань и горло, чтобы в церкви слышались театральные мелодии и напевы. (Блаженный Иероним. Толкование на Послание к Ефесянам [5: 18–19]. Перевод С. С. Аверинцева)
Среди нас есть такие [люди], которые, презирая Бога и обращаясь с изречениями Духа Святого как с самыми обычными словами, издают нестройные звуки и ведут себя нисколько не лучше бесноватых: они сотрясаются и вращаются всем своим телом, творя обычаи, чуждые духовной сосредоточенности.
Жалкий и несчастный человек, тебе следовало бы со страхом и трепетом возглашать ангельское славословие, а ты переносишь сюда действия мимов и танцоров, непристойным образом вытягивая руки, притопывая ногами и выворачиваясь всем телом! Как ты не боишься и не трепещешь, посягая на такие [молитвенные] речения? Неужели ты не понимаешь, что здесь незримо присутствует Сам Господь, измеряя движения каждого и исследуя его совесть? Но ты и не думаешь об этом: ведь то, что ты видел и слышал в театрах, помрачает твой разум, и вот ты вносишь в церковные обряды театральные действия, вот ты изливаешь в нечленораздельных воплях беспорядочность твоей души!
Чем помогут молитве беспрестанное воздевание и движение рук и вопль, громкий и натужный, но лишённый смысла? Разве всё это — не действия женщин, торгующих собой на перекрёстках, или театральных крикунов? Как ты не стыдишься возглашаемых тобою слов: «Послужите Господу со страхом и восславьте Его с трепетом» (Пс 2: 11)?..
Ты скажешь: пророк увещевает славить Бога ликующими возгласами. Но ведь мы запрещаем не такие возгласы, а нечленораздельный вопль, не голос хвалы, а голос бесчинства, тщеславное состязание молящихся друг перед другом, праздное и неуместное воздевание рук, топание ногами и все эти развратные и изнеженные обычаи бездельников, увеселяющихся в театрах или на ипподроме. (Святитель Иоанн Златоуст. Беседа 1-я на главу VI Книги пророка Исаии. Перевод С. С. Аверинцева)
Какое уж сокрушение монаху, когда он стоит в келье или в церкви и возвышает голос свой, как бык? Ведь если мы стоим перед лицом Бога, в великом сокрушении должны мы стоять, а не в праздном увеселении. (Житие старца Памвы. Перевод С. С. Аверинцева)
Относительно приходящих в церкви для пения мы желаем, чтобы они не употребляли бесчинных (т. е. беспутных) воплей и не усиливали естественный голос до крика; чтобы они также не прибавляли ничего не соответствующего или не подходящего Церкви, но чтобы со многим вниманием и сердечным сокрушением приносили псалмодию (псаломское пение) Богу, взирающему на внутреннее (75-е правило VI Вселенского собора. Перевод автора)
Церковное и светское: борьба или взаимодействие?
Увы, ни эти, ни другие им подобные здравые суждения авторитетнейших представителей древней Церкви, ни даже всецерковные соборные постановления не возымели должного действия, и мирские, светские элементы продолжали своё вторжение в сакральную область церковного. Так, с предыдущими высказываниями перекликается один из ярких пассажей «Валаамской беседы» — известного памятника русской церковной публицистики середины XVI в.:
Многие из них считают себя искусными певцами, и когда приходят на клирос, то начинают по-своему перепевать распевы, и при этом каждый хвалит своё пение… О таких-то глупцах и было сказано, что они, усердствуя в своём пении, как волы ревут друг перед другом; топают ногами, трясут руками и кивают головами, испуская возгласы, словно беснующиеся. (Валаамская беседа. Перевод автора)
А уж после церковных и гражданских реформ XVII–XVIII вв. в литургическую культуру нашей Церкви стали практически официально внедряться идеи и реалии культуры мирской, в результате чего происходило так называемое обмирщение (или секуляризация) церковного искусства.
Впрочем, в церковную культуру любого христианского государства, начиная уже с великой империи ромеев, Византии, всегда проникали элементы нецерковной, как народной, так и профессиональной — светской. И наоборот: светское искусство также черпало многие идеи и мысли, сюжеты и образы из реалий церковного искусства. Это взаимообогащение светского и церковного вполне закономерно — человек остаётся человеком и в церковной ограде, и за её пределами.
Более того, оно даже полезно обеим культурам — и церковной, и светской. Ведь именно так рождается всякая самобытность и неповторимое своеобразие каждой христианской литургической культуры, которое отличает её в ряду других, братских по вере, культур.
Однако, во всём, как известно, важна мера. И если эта мера нарушается, в жизни всякого организма и всякой системы начинается внутренняя дисгармония и разлад нормального функционирования. Ведь всякое заимствование чужого хорошо и полезно лишь до определённой степени, а именно — до тех пор, пока оно не становится чрезмерным и не начинает заслонять собой своё, родное, постепенно оттесняя его на второй план, а затем и вовсе замещая.
Подобное замещение происходило и в русской богослужебной культуре в XVIII–XIX вв., когда наша церковная иконопись постепенно превращалась в религиозную живопись, наши храмы строились и перестраивались по образцам и модулям западно-европейской архитектуры, а наше богослужебное пение становилось концертно-оперным. Такого рода метаморфозы происходят везде и всякий раз, когда в наших переменах и улучшениях однажды нарушается верховная первоиерархия ценностей, о которой стоит поговорить особо.
Сущностная причина подмены церковного светским
Сотворив человека по Своему образу и подобию (Быт 1: 26–27), Творец создал высшее мыслящее существо, духовно и телесно обращённое вверх, к своему Создателю и Отцу. Эта идея замечательно отразилась в лексике греческого языка, где слово „человек“ — ánthrōpos — родилось из соединения предлога aná (‘вверх’), и глагола trépō (‘обращаю’, ‘поворачиваю’). При этом, в соответствии с замыслом Едино-Троичного Бога, человек был создан трисоставным — в единстве духа, души и тела. А тело, как известно, было создано из праха земного или «красной глины» (Быт 2: 7; 3: 19б), т. е. из примарной и примитивной материальной субстанции, а в конечном итоге — из ничего.
Но к Богу человек был обращён своей высшей частью — областью человеческого духа, природа которого божественна. Дух был призван господствовать над душой, а душа — над телом. И до тех пор, пока эта первозданная иерархия соблюдалась человеком в его жизни и деятельности, он оставался с Богом, пребывая в блаженстве непосредственного и прямого богообщения. Но однажды нарушив эту первоиерархию и переориентировав свой дух с Творца на самодостаточную красоту тварного плода, он отпал от Бога: совершилось грехопадение человека1 .
Своей великой искупительной Жертвой — страданиями и смертью на Кресте — Божий Сын, Христос, освободил человека от рабской зависимости у греха и смерти, вернув ему его сущностную первоиерархию. Но при этом Он никоим образом не умалил человеческую свободу, оставив каждому его личное право решать главный вопрос своей жизни — вопрос о своей духовной ориентации. И каждый из нас в своё время сам выбирает, куда и к кому обратить свой дух, на какие ценности его сориентировать.
Условно это можно представить себе так: если наш дух сориентирован на Бога, т. е., обращён к Небу, вверх, то вместе с духом две остальные наши составные части — душа и тело — располагаются в той самой первозданной иерархии: управляемый Богом дух (разум, мысль) руководит душой (чувствами, эмоциями), а душа господствует над телом (плотью и её физиологией).
И если в человеческом обществе эта первозданная иерархия, вершиной которой является устремлённый к Небу дух, сохраняется, тогда (по слову послов Киевского князя Владимира) — „там Бог с людьми пребывает 2 . А если эта первоиерархия нарушается, и дух общества переориентируется на земные, материальные ценности, тогда и происходит подмена главного и перенос акцента с внутреннего — сущностного и вечного — на внешнее — случайное и преходящее.
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно… (Быт 3: 6)
И сказал Господь Моисею: поспеши сойти; ибо развратился народ твой, который ты вывел из земли Египетской; скоро уклонились они от пути, который Я заповедал им: сделали себе литого тельца и поклонились ему, и принесли ему жертвы и сказали: вот бог твой, Израиль!.. (Исх 32: 7–8)
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всём, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они с тобою. (1 Цар 8: 7–8)
Последствия переориентации духа с небесного на земное
Так и в религиозной жизни России и, соответственно, в литургическом искусстве Российской Церкви в XVIII–XIX веках под влиянием культуры западно-христианской произошла подмена духовности душевностью. Церковный символ — знак и отражение высшей, небесной реальности — был заменён религиозной иллюстрацией, а христианская символика — изобразительностью.
И вот, вместо строгих храмов возводятся пышные дворцы, вместо канонических икон на их стенах появляются картины в позолоченных рамах, а вместо традиционных, вековых гимнов на клиросах звучат новомодные задушевные хоровые концерты и оперные арии…
И исчезает красота церковная, уступая место светской красивости, привлекательности. И художественное воплощение реалий литургической культуры определяется уже не древними и вечными канонами, а изменчивыми и преходящими категориями моды, художественного вкуса и стиля.
Так неудивительно, что вместо молитвенников в храмах по большей части стояли зрители и слушатели, не подвигавшие дух, не напрягавшие волю к молитвенному деланию, а лишь услаждавшие душу в созерцании художественных образов религиозной живописи и слушании хоровой музыки. И отнюдь не странно, что в церковном обиходе XVIII–XIX вв. появились новые обороты: «отслушать Обедню», «отстоять пасхальную заутреню», «вычитать молитвенное правило» и т. п.
Примечания:
1 Подробнее см.: Дух, душа и тело. М.: Даръ, 2006. Лосский В. Н. Первородный грех // Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М.: Центр «СЭИ», приложение к журналу «Трибуна», 1991. С. 249–254.
2 И поставили их на лучшем месте, показав им красоту церковную: пение и службу архиерейскую, предстояние дьяконов и рассказав им о служении богу своему. Они же были в восхищении, удивлялись и хвалили их службу… „И не знаем — на небе мы были или на земле: ибо нет на земле такого вида и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом! Знаем только, что там бог с людьми пребывает“ (В лето 6495 [987] // Повесть временных лет по Лаврентьевской летописи. Т. 1. М.; Л., 1950. С. 274. Выделено мной — В. Г.).
Протоиерей Виталий ГОЛОВАТЕНКО, «Нескучный сад»
Вернуться назад