Джон Тавенер: Я испытал огромное влияние древнерусского духовного пения

Из интервью Джона Тавенера радио Свобода (2008 год):

— С детства я ощущал метафизический, духовный смысл реальности. Но так и не присоединился ни к одной из западных разновидностей христианства. Однажды я зашел в одну из русских православных церквей в Лондоне и почувствовал себя там как дома. Все было необычайно просто: я оказался в своем доме, и я остался в нем.

Я был рожден британцем, в моих жилах течет шотландская кровь. В религиозном отношении я был пресвитерианцем — а эта религия далека от православия. Самое удивительное для меня в этом моем поступке было то, что в нем не было ничего рационального, обдуманного. Существуют люди, возможно, избранные Богом (я не хочу себя к ним причислять), но в мире нет ничего случайного. Возможно, что тот факт, что я принял православие, необычайно важен, как и то, что моя музыка вдохновлена православием. С его помощью я могут трогать сердца англичан способом, о котором они не помышляли, и с которым никогда не соприкасались».

— Испытывали ли вы как композитор влияние русской культуры?

— Конечно, причем многих ее сторон. Прежде всего — это религиозное влияние. Затем я испытал огромное влияние древнерусского духовного пения — знаменного распева. Его создатели не имели представления о западной полифонии. Но когда Иван Грозный оказался во время войны в пределах Польши, он услышал западную полифоническую музыку и, вернувшись домой, описал ее звучание. И тогда русские монахи, писавшие в те времена музыку, не имея представления о правилах западного контрапункта, создали свою собственную самобытную версию этой музыки.

Им удалось создать удивительно проникновенную духовную музыку. Если говорить о немузыкальных влияниях, то огромное значение для меня имело творчество великой русской поэтессы Анны Ахматовой. Я написал музыку на ее «Реквием». Впервые он был исполнен на Эдинбургском фестивале, а затем на Променадных концертах в Лондоне. Я использовал русский текст «Реквиема».

— На мой взгляд, Стравинский также оставил свой след в вашей музыке…

— Да, верно. Впервые я услышал его еще мальчиком на одной из премьер музыки Стравинского в Венеции. Тогда я еще не понимал, почему она так близка мне. Его музыка корнями уходит в русскую почву — достаточно послушать «Свадебку», или «Симфонию псалмов», или его позднюю работу — Canticum sacrum. Даже в «Персефоне» это заметно. А уж о его ранних его работах — «Весна священная» или «Петрушка» — и говорить не приходится. Все эти его сочинения корнями уходят в русский фольклор.

Не думаю, что Стравинский был хорошо знаком с русским духовным пением. Но, тем не менее, его традиция присутствует в его музыке. И хотя у Стравинского репутация радикального композитора, лично я всегда думаю о нем как об одном из самых значительных традиционалистов XX столетия. Другой композитор, с которым меня связывает и духовная, и личная общность, и которого я очень люблю, это — Аарво Пярт из Эстонии. Мне очень близка простота его музыки и его потребность постоянно возвращаться к старой традиции, утраченной сейчас на Западе.

— Однако Пярт считает себя не столько создателем музыки, сколько ретранслятором высших сфер…

— Я чувствую практически то же самое. Я назвал бы себя сосудом, сквозь который проходит музыка. Правда, я не стал бы употреблять слова «сферы». Я бы сравнил свой метод сочинения с методом иконописца, пишущего икону. Когда я пишу музыку, передо мной всегда стоит икона Спасителя. С появлением музыки я чувствую, как что-то проходит сквозь меня. Трудно сказать, что это такое и откуда это исходит.

— Согласились бы вы, если бы я назвал вас музыкальным мистиком?

— Ничего не имею против. Меня очень привлекают поэты-мистики. Я бы причислил к этой категории и Ахматову, и ирландского поэта Йетса, и одного из великих отцов Церкви — Симеона Нового Богослова. Мне очень близки мистические идеи, мистический образ мышления, мистическое мирочувствование. Мне трудно определенно ответить на ваш вопрос, но несомненно, что мистические идеи очень мне близки.

— Здесь, на мой взгляд, вы приблизились к мысли одного из героевДостоевского о том, что красота мир спасет. Нет ли здесь противоречия между религией и эстетикой?

— Кажется, это митрополит Московский Филарет заметил, что мир не столько создан Богом, сколько явился плодом Его любви. Все, созданное Богом, прекрасно. Когда Он создал мир, то, как об этом говорится в «Книге Бытия», «увидел Бог, что это хорошо». Но греческое слово «колён», которое здесь переводится, означает «прекрасный». Я думаю, что Достоевский, сказав о спасении мира красотой, также предполагал, что и Бог увидел, что это прекрасно. Мы же в качестве микрокосма или образа Бога обязаны продолжать дело небесного архитектора.