Лариса Волохонская: мой катехизис – не отступаться

С Ларисой Волохонской мы познакомились несколько лет назад после службы в небольшом парижском храме Серафима Саровского. Поговорили о чем-то незначительном и разошлись. Еще несколько встреч произошло, во время которых я каждый раз все больше убеждалась, что мне снова повезло встретиться с удивительно интересным человеком. Мы сдружились настолько, что я осмелилась попросить об интервью. Лариса не отказала. И отвечала откровенно, не скрываясь, не таясь.

Лариса, я бы хотела начать наш разговор с той встречи с Вами, которая произвела на меня сильное впечатление – Вы пригласили меня на занятия Библейской группы. Как вышло, что Вы стали заниматься изучением и анализом текстов Ветхого и Нового Завета?

– Лет семь-восемь назад я решила, провести несколько занятий с подростками: у нас в приходе обнаружилась группа подростков из русскоязычных семей. Пять или шесть человек, не больше. Я на них посмотрела, стоят они такие благочестивые, так хорошо слушают, и молятся, и крестятся. А что они знают? И я подумала, что, может быть, я их соберу и поделюсь своим знанием. Я ведь училась в Свято-Владимирской семинарии – это богословский институт под Нью-Йорком, где тогда преподавали отец Александр Шмеман, отец Иоанн Мейендорф и другие всякие отцы и не отцы. Я училась усердно. Жила два года в семинарии (потому что у меня тогда не было семьи) и хорошо познакомилась с литургическим циклом служб. Но дальше этого никуда не пошло: я не продолжила богословское образование, не написала диссертацию. А потом занялась семейной жизнью и нашими переводами русской литературы на английский. Так что у меня еще была задняя мысль таким образом «вернуть» те знания, которые я приобрела в семинарии. Из своих собственных духовных побуждений я хотела это сделать.

И мы с этими подростками стали встречаться раз в месяц. Я решила начать с литургического календаря, с праздников. Объяснила им про календарь – юлианский, григорианский и какие есть праздники: подвижные, неподвижные. Мы занималась год, может, два. Они то приходили, то не приходили. А так как некоторые из них были еще на положении детей, с ними сидели мамаши. Через два года все подростки вдруг выросли, у них появились совершенно другие интересы и занятия. Они стали очень деловыми, поступили в университеты, перестали собираться, и только я подумала: «Ну вот, моя преподавательская карьера кончилась», как вдруг мамаши мне говорят: «А мы хотим заниматься».

Так и начались наши занятия Библейской группы. Лично мне это было очень интересно, потому что с тех пор, как я училась в семинарии, прошло много лет и я многое забыла. Для меня это оказался случай собраться с мыслями и перечитать внимательнейшим образом Евангелие. Руководившая мной мысль была такая: все мои подружки ходят в церковь, но все заняты, у всех свои дела, суматошная непростая жизнь, наверняка они Евангелие дома не читают. Может быть, иногда читают, но пристального прочтения нет. В церкви же мы слышим только отрывки из него. А мы будем читать Евангелие от начала и до конца. Внимательно. Смотреть, что за чем идет, какой контекст.

Сделала небольшое исследование, что нынче говорят специалисты по Новому Завету, где что нового открыли. С древних времен немного помню греческий язык и иногда заглядываю и смотрю, что в греческом тексте происходит. В сущности это то, что называется close reading – аналитическое чтение. Вот Иисус вышел, а там стоит толпа. Не только ученики, его окружают разные люди, пришедшие по самым разным причинам – кто послушать, кто из праздного любопытства, кто – в надежде исцелиться, кто – за компанию с соседом, а кто и по просьбе и поручению. В толпе фарисеи, книжники, а фарисеи – это враги... Конечно, то, что я говорю, это отчасти мои собственные домыслы, моя интуиция. Но я всегда предупреждаю: я так думаю, мне так кажется. А если я точно знаю, что так учит Церковь, то тоже говорю.

У меня есть вдохновитель на такой подход – отец Михаил Меерсон-Аксенов: он уже лет 20 ведет такие беседы у себя в приходе в храме Христа Спасителя. Иногда на занятиях всего один человек сидит. У него есть очень верный ученик – китаец Дэвид Чао. Наш друг.

Китаец?

– Мой муж Ричард – поэт, переводчик. Время от времени он преподавал в разных университетах. Один раз в художественном университете Купер Юнион, в Нью-Йорке, и у него там учился студент-китаец из Гонконга. Дэвид оказался очень одаренным человеком и как художник, и как личность. Ричард с ним очень подружился, Дэвид и его жена стали одними из самых наших близких друзей. Когда мы уехали во Францию, мы все время переписывались, оставались в контакте. И вдруг они нам присылают письмо: «Не могли бы вы сказать, где находится ваша церковь и как зовут священника». Мы сказали.

Они из католической семьи, а пошли, поговорили с отцом Михаилом. Он спросил у Дэвида: «Что Вы читали?» А Дэвид человек серьезный, обстоятельный. Он Соловьева читал, Бердяева, Шестова. Отец Михаил сказал: «Читайте Булгакова». Со стороны казалось, что отец Михаил делает все, чтобы отпугнуть Дэвида. Не на таковского напал. Дэвид прочел Булгакова, Флоренского. И они стали ходить в церковь. Его жена перешла в Православие, сам он крестился. Он крестный сын Ричарда. И сын его, «маленький Ричард» (сейчас уже совсем не маленький) – тоже крестник Ричарда. А два года назад Дэвид стал диаконом у отца Михаила.

И все эти годы Дэвид ходил к отцу Михаилу на занятия по субботам перед всенощной. Его жена приносила магнитофончик, записывала лекции. Кое-что попало ко мне, и я вдохновилась: мне понравился по-настоящему живой подход, когда говорят о Евангелии, и тут же мы всматриваемся: что же тут реально происходит? что нам говорит контекст? а что этот отрывок значит для нас? как прочитанное преломляется в нашей жизни, в нашей памяти? в нашей душе? в социуме? в политике? Вот и мы так разговариваем. Мои дамы (некоторые знают больше моего) сидят, слушают. Готовлюсь я. Готовлюсь серьезно. И мне это страшно нравится. Наши встречи стали чуть ли не самым главным занятием в моей жизни.

На станции "Ларисса"

Возможны ли на ваших встречах дискуссия, живой разговор? Кто-то имеет право быть несогласным с Вами?

– Конечно. Я знаю, что если сделаю, как в Москве мои друзья Наташа и Андрей Сарабьяновы, ничего не получится. Они тоже читают Евангелие, но у них большая группа, где все по очереди выступают – кто во что горазд. А мои подружки и ходят-то через пень-колоду, мне обычно удается собрать троих-четверых, самое большее – восемь-девять человек, но редко. Я даже повторяю занятия, когда они говорят: «Вот, мы пропустили». Я повторяю – мне не трудно. И вдруг что-то еще в голову придет по дороге. Но дискуссии у нас все время возникают, идет живой обмен мнениями.

Вы упомянули, что серьезно готовитесь. Не думали издать свои записи?

– Нет, не думала. Мне иногда предлагают, но устное слово – совершенно другое. Придется проделать огромную редакторскую работу, а в таком виде, как они есть, не могу их напечатать. Это не в моих правилах. Я, на свою голову, перфекционистка. И отец Михаил тоже так говорит, хотя ему постоянно предлагают. Правда, его беседы к тому же очень плохо записаны – тот магнитофончик был весьма примитивный. И, в отличие от меня, отец Михаил не готовился к встречам, потому что очень хорошо знает, что говорить: он всю жизнь каждое воскресенье проповедует, так что у него все в голове уложено и обдумано. Мне без подготовки было бы трудно говорить и не хочется отнимать у людей время своими заиканиями и запинаниями.

Вы сказали, что учились в семинарии. У нас принято, что в семинарию поступают мужчины, чтобы потом становится священниками. Вы не первая женщина, от которой я слышу, что она училась в семинарии. Это другой подход?

– Нет, это не другой подход. Просто в Америке, да и здесь, во Франции, богословские институты – это такие же учебные заведения, как и любые другие университеты, но образование в них – богословское. Поэтому поступить могут и мужчины, и женщины. Например, до того я два года проучилась в Йельской духовной академии в Нью-Хэйвене, США. Изучала историю Церкви, историю христианства, Ветхий Завет, Новый Завет.

А почему Вы решили это изучать?

– Интересно было.

Но первая часть Вашей жизни, мне кажется, не предполагала…

– Нет, не предполагала. Но я крестилась перед самым отъездом из России. Так сложились обстоятельства. Поэтому никакого церковного опыта в России у меня не было. Это был 1973 год, в конце года мы уехали. Знаете, в России вокруг тебя ткань из друзей создается в течение всей жизни. Ты себя чувствуешь более или менее удобно среди них. В эмиграции чувствуешь себя нагим. Оказавшись на Западе, без привычного окружения, надо было заново обрастать кожей и плотью. В каком-то смысле, я только тогда о многих вещах задумалась впервые. Прежде всего, стало ясно, что наш истинный дом – на небесах. Также стало ясно, что с жизнью Церкви я была не знакома. Ничего, в общем, я не знала.

Фотография на выездной визе в Израиль, 1973 год.

Но так быть не может!

– Я имею в виду, что богословия не знала, церковной жизни не знала. Были какие-то туманные понятия, отчасти сентиментальные, отчасти впечатления: я много читала в юности Библию. У нас была очень красивая Библия с иллюстрациями Гюстава Доре, которые в детстве я очень любила разглядывать. Потом уже стала читать Ветхий и Новый Завет. Так что фундамент у меня был. Евангелие я читала меньше. Было то, что называется случайным образованием. И вдруг я поняла, что хочу приобрести более полное образование.

Подала документы в одну очень хорошую школу, в Йельский университет, и так случилось, что меня приняли, так что я стала изучать Священное Писание и историю, в основном, историю Церкви. Меня отчасти интересовали вопросы экуменизма, но еще больше, какая связь между тем, во что люди верят, и их характером как народа в целом. Я очень быстро поняла, что американцы, при всем их разнообразии, в целом протестантский народ. Не нация, а народ. И мне захотелось понять, каким образом формируется путь от религиозного сознания к такому духовному облику народа (это обобщение большого и сложного вопроса). Тем не менее, я выбрала несколько курсов по протестантскому богословию. Не могу сказать, что много всего выучила, но фундамент был заложен. Кроме того, по истечении двух лет я поняла, что в голове у меня творится совершенная каша.

То есть стало не лучше, а хуже?

– Нет. Не стало хуже. Стало иначе. Другого рода каша. Как раз тогда я стала ездить в Свято-Владимирскую семинарию, познакомилась с отцом Александром Шмеманом, с отцом Иоанном Мейендорфом.

Так получилось, что ближе с отцом Иоанном Мейендорфом. Я однажды пожаловалась, что какие-то знания приобретаю, но общей картины в голове нет. И он мне сказал: «Хватит дурака валять. Приезжайте к нам учиться». Я так и поступила: перевелась в семинарию, где и проучилась два года. Диплом мне все равно дали от Йельского университета, но это уже бюрократические подробности. Я хотела продолжать учиться, но так получилось, что личная жизнь у меня сложилась иначе, и я все оставила.

Кстати, когда я пришла учиться, отец Иоанн меня спросил: «Вам диплом нужен?». Я сказала: «Нет, не нужен». Тогда он говорит: «Я Вам зачту как сдачу экзамена, а Вы записывайте мои лекции, потом переведете на русский язык, и мы их опубликуем». И я быстренько записывала их от руки, тогда у меня даже магнитофона не было. Вы знаете, есть такая книга «Введение в святоотеческое богословие»…

Она напечатана по вашим рукописям?

– Да. Это по моим записям лекций отца Иоанна, которые я потом перевела с английского (преподавание в Свято-Владимирской семинарии ведется по-английски) на русский язык. С очень большой работой по восстановлению пробелов и цитат. Потом он все перечитывал, тем не менее, в первом издании были найдены ошибки – видимо, он всерьез не принял, что я возьму и опубликую ее.

Мне было страшно интересно работать над этим переводом, я очень многому научилась. И, в конце концов, получилось что-то, говорят, полезное. Сейчас все его книги переведены и опубликованы. Тогда ничего не было. Кажется, это был 1982 год.

На балконе дома в Иерусалиме. 1975 год.

Вы живете в Европе, долгое время жили в Америке, мне очень интересно услышать Вашу точку зрения о роли женщины в Церкви сегодня. В России все по-прежнему. Как только в споре, в дискуссии, где участвуют мужчины и женщины, у мужчины заканчиваются аргументы, он переходит к проверенным доводам: «Баба-дура, сиди, молчи». Мне не раз это приходилось слышать в разных вариантах от самых демократичных, просвещенных, самых лояльно настроенных священников и мирян.

– Это невежливо.

Но поделать ничего нельзя. Как Вы считаете, на что мы имеем право?

– В алтарь входить нельзя. И то у нас некоторые священники при крещении младенцев-девочек вносят их в алтарь. Вообще, это очень серьезный богословский вопрос.

Иногда женщины входят в алтарь. У папы, когда мы жили на кладбище, помогали две алтарницы: в приходе не было мужчин, и епископ дал благословение женщинам преклонного возраста. Это было лет сорок назад.

– Я особенно этим вопросом не интересовалась. Могу и глупость сказать, но я не боюсь. Считается, что служить в алтаре могут только мужчины, поскольку Христос был мужчиной. Но вот митрополит Антоний Блум рассуждал иначе: мы, люди, существуем в двух вариантах, так что Христос, воплотившись в мужчине, освятил не мужскую, а человеческую природу, поэтому нет богословских препятствий для служения женщины. Есть препятствие в виде традиции. И оно очень серьезное, это все понимают. Но на сегодняшний день стало возможным богословское обсуждение этого вопроса, что и происходит. В Англиканской Церкви его уже решили. Кстати, протоиерей Александр Шмеман считал, что решили слишком быстро и легкомысленно, потому что это, действительно, наисерьезнейший вопрос.

Но во всем другом: чем же женщина хуже мужчины (а иногда даже и лучше). Образование может получить любое. Есть прекрасные женщины-богословы. И не только богословы, а интеллектуалы, и философы, и святые, и мученицы, и мы их знаем. И все другие функции женщины могут исполнять. В Древней Церкви были диакониссы. Разве это аргумент – молчи, баба? Это просто предрассудок. Замечательная вещь молчание, но иногда и женщина говорит нечто стоящее, а порой мужчина такое ляпнет, что уши вянут. Тут вопрос общей культуры, образования, состояния ума.

И, отчасти, боязнь.

– Правильно. С другой стороны, боязнь эта понятная и правильная. Жизнь у женщин непростая, рассуждаю я по-женски.

А у нас как раз женское интервью. И, раз уж мы ведем такой разговор, меня интересует, что Вы думаете об институте духовников. Нужен ли духовник современному человеку? Есть опыт Церкви, учения святых Отцов, столько книг хороших, умных, что, кажется, можно и обойтись без него.

– Оченьхорошо бы иметь духовника, но его так же трудно найти, как замуж выйти. Хорошо, если встретишь священника, с которым можешь говорить о своем.

Духовник – кто это?

– Это священник, которому ты исповедуешься, но не когда рутинно идешь на исповедь, а потому что есть внутренняя потребность не просто исповедать грехи, а обсудить что-то свое насущное о своей жизни. Священник, которому доверяешь и с которым есть внутреннее родство. Иначе любой священник, который тебя исповедует, – духовник. Я никогда об этом не задумывалась. Ближе всего к понятию духовника для меня был отец Иоанн Мейендорф. Не могу сказать, что мы дружили, однако у нас была какая-то симпатия, внутренняя близость, он давал мне советы. Но, в сущности, у меня никогда не было духовника. А очень хочется иногда, чтобы елей на душу пролили.

Но тогда надо и слушаться всего, а мне такое трудно себе представить. У кого-то есть внутренняя потребность организовать свою жизнь в абсолютном повиновении, но это уже монашество. Такой путь предполагает очень серьезное внутреннее расположение и решительность. Есть люди, которым нужно постоянное руководство: тогда можно и ответственность на священника перекладывать. А я привыкла, что несу ответственность за то, что я делаю, решаю. Естественно, я могу спросить у Бога. То есть не могу, а делаю это, молясь. Но при этом я не перекладываю на Него ответственность.

Многие ищут в духовнике не только друга, но и психотерапевта.

– Нет-нет, психотерапевт – это совсем другое. Потому что в психологии можно погибнуть и совершенно закопаться, если неосторожно в нее погружаться.

Мне самые лучшие советы давал отец Александр Шмеман. Всегда. Не в контексте исповеди, а как человек. Я в нем чувствовала настроенность очень мне близкую. Например, видя, что я унынии пребываю от того, как все плохо, он говорил: «Ну, пойдите, купите себе новую шляпку».

Какой понимающий.

– Я пришла к нему в соломенной шляпе. Он посмотрел и сразу все понял. Он шутил, разумеется, тем не менее, психологически это было совершенно правильно: он меня рассмешил. Но это, конечно, не отвечает на Ваш вопрос. С психологией ясно, что существует очень тонкая разница между духовным советом и копанием в психике. Матушка Оля Меерсон хорошо пишет об этом, когда, например, анализируя Достоевского, начинают применять Фрейда. Она правильно говорит: кто ищет психологические причины и аргументы, их и найдет, а за этим не увидит намного большего. Потому что, когда ищешь психологическое объяснение, обязательно именно его находишь. Не задумываясь, что есть другой вопрос – что с этой информацией делать.

Человеческая душа и больше, и интереснее всякой психологии. Это не значит, что психология не нужна. Очень даже нужна, но надо осознавать ее ограничения.

На трехколесном велосипеде у входа в Центральный парк в Нью Йорке. 2006 год.

Когда-то давно из Москвы мне казалось, что в Париже всего-то есть одна церковь – храм Александра Невского. И только потом я узнала, что тут большое количество приходов. Почему Вы выбрали церковь святого Серафима Саровского, кроме того, что она близко к дому?

– Раньше мы ходили в другую. Мы жили в пригороде и тринадцать лет ходили в церковь Богородицы всех Скорбящих Радости и святой Женевьевы (Геновефы по-славянски), покровительницы Парижа. Церковь была основана в 1935 году отцом Михаилом Бельским и Ниной Бруни. Здесь собралась группа эмигрантов, которые решили, что они не хотят уходить из Московской Патриархии, и не последовали за митрополитом Евлогием, но, поняв, что советский режим не собирается меняться или упраздняться и им придется остаться в эмиграции, попросили у Москвы специального благословения служить по-французски. Уже стали подрастать дети, и они решили, что служить надо на языке страны проживания, чтобы всем было понятно. Мы там были много лет. А потом наши дети выросли, ситуация изменилась, и мы переехали в эту квартиру. Теперь мы прихожане церкви Серафима Саровского в самом прямом смысле слова: через дорогу переходим и приходим в церковь, становимся прихожанами. Мы и настоятеля отца Николая очень любим.

Здесь есть понятие прихода?

– Конечно, да. Есть самое реальное понятие прихода, и можно только к одному приходу принадлежать. И мы платим взносы…

В Москве никто взносов не платит.

– У вас иначе все. Когда здание, где находилась церковь матери Марии (Скобцовой), было разрушено, к нам перенесли сосуды и облачения, вышитые ею. И иконы, которые она писала. И вышитую ею плащаницу. И поэтому храм носит двойное название: Свято-Серафимовская и Покровская церковь, а мы, прихожане, считаем себя наследниками и преемниками того прихода. С этим храмом связано небольшое наше семейное чудо. Вам интересно?

Конечно.

– Однажды в воскресенье утром Ричард проснулся и говорит: «Илья Фондаминский, Илья Фондаминский. Кто такой Илья Фондаминский?» Я говорю: «Имя знакомое, но я не помню». Стали думать. Думали, думали – ничего не приходит. И вдруг Ричард вспоминает, что мы прочитали биографию Владимира Набокова, и что Набоков там упоминает Илью Фондаминского, называя его «ангел Илья». Набоков тогда жил в Берлине, но, приезжая в Париж, сдружился с Фондаминским и его женой и всегда у них останавливался. И мы нашли это место в книге: как раз вышла на английском двухтомная биография Набокова. С этим и пошли в церковь.

Отслужили литургию. В конце службы отец Николай выходит на амвон и объявляет, что на Совете при Вселенском Патриархате решили канонизировать несколько новых святых: мать Марию Скобцову и ее соратников – отца Дмитрия Клепинина, ее сына Георгия и ее друга Илью Фондаминского. И еще одного святого отдельно от этой группы – протоиерея Алексея Медведкова, чьи нетленные мощи были обнаружены здесь, во Франции. И произошло это как раз в то утро, когда у Ричарда в голове возник Илья Фондаминский.

Мы, конечно, прислушались к этому событию: были на канонизации, заказали икону. И теперь он – наш семейный покровитель. Илья Фондаминский был интересный человек, парижский интеллектуал, еврей. В молодости был чуть ли не террористом и кадетом, а потом, в эмиграции, стал издавать газету. Он был очень добрый человек. В семье имелись деньги, и они – Илья Фондаминский и его жена – всем помогали. Илья и матери Марии помогал. Когда начались аресты евреев, он не захотел креститься. Сказал: «Я не могу сейчас креститься, потому что я не могу покинуть мой народ, когда его преследуют». Когда его арестовали, у него была возможность бежать, а Илья Фондаминский говорил: «Хочу разделить судьбу своего народа». Их всех, как известно, арестовали. Он крестился в лагере перед самой смертью. Еще передают его слова незадолго до смерти: «Я хочу жить как христианин, но умереть с евреями».

Вот такое наше семейное маленькое совпадение. Можно сказать, чудо. Как в известном анекдоте про экзамен. По-моему, у Лескова. Епископ экзаменует студента и спрашивает: «Звонарь полез на колокольню, упал с большой высоты и не разбился. Это чудо?» Тот отвечает: «Случайность, владыка». «А второй раз тот же звонарь полез на ту же колокольню, упал и опять не разбился. Это чудо?» – «Совпадение, владыка». «А третий раз? – епископ задает тот же вопрос – Чудо?» «Привычка, владыка!» Я это говорю к тому, что подобного рода события можно рассматривать как чудо или как случайное совпадение. Все зависит от того, как сам человек это воспринимает. Мы восприняли как приглашение к знакомству и несомненную благодать.

Безусловно. Раз уж Вы произнесли слово «интеллектуал», хотелось бы услышать про Ваши переводы. Насколько я помню, ваш перевод Толстого был рекомендован в Америке как лучший?

– Наши переводы с самого начала были очень хорошо приняты в университетах, в прессе и среди читателей.

С мужем – поэтом и переводчиком Ричардом Пивером – в книжном магазине Shakespeare&Co. 2010 год.

А как получилось, что вы с мужем стали переводить вместе?

– Получилось естественным образом. У нас двуязычная семья. Когда мы поженились, у Ричарда уже была определенная литературная репутация, опубликованы книги, статьи. Он интересовался русской литературой, слушал в Америке лекции замечательного преподавателя профессора Владимира Маркова. Но нюансов русского языка Ричард не знал (сейчас, конечно, после тридцати лет совместной работы он знает его довольно хорошо).

Когда поженились, мы все время читали. И читая что-то интересное, сразу переводили. Мы перевели стихи Анри. Когда Анри написал трактат «Бытие и Апокалипсис» – комментарий к Апокалипсису – его мы тоже перевели. Пробовали переводить Мандельштама. Переводили детские книги: Маршака «Почту» и «Багаж», детские стихи Хармса и публиковали их. Переводили больше для своего удовольствия.

В один прекрасный день Ричард стал перечитывать по-английски «Братьев Карамазовых». Я все твердила «Достоевский, Достоевский…», и он решил перечитать «Братьев Карамазовых» – у нас валялось какое-то дешевенькое издание. Из солидарности я тоже решила перечитать. Села с ним рядышком и стала параллельно читать на русском. И тут я заметила, какие словечки, фразы интересные. Когда сам читаешь, многого не замечаешь. Как же переводчик их перевел? Посмотрела – никак не перевел, все сглажено. Например, Достоевский говорит «подтибрил», а там написано «украл». Поди переведи «подтибрил»…

Но ведь английский – очень богатый язык.

– Конечно. Замечательный, богатый, интересный язык. Для «подтибрил» есть не меньше пяти возможных переводов. Или Миусов… Все, что происходит в монастыре, как это часто у Достоевского бывает, описывается глазами какого-то персонажа. В данном случае Миусова. И очень важно, знать кто он такой. А про него написано, что он «человек просвещенный, столичный, заграничный и притом всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов». Очень забавное, саркастическое описание. Я смотрю, а у Ричарда в английском переводе написано что-то вроде «человек, который жил в столице и бывал за границей». Или в сцене суда Алеша Карамазов бьет себя в грудь четырнадцать раз, когда он вспоминает про ладанку и всякий раз говорит слово «именно»: именно тогда, именно в тот момент, именно в это место на груди»… Слово именно употреблено четырнадцать раз. И, в конце концов, Митя, который сидит на скамье подсудимых, вскакивает и говорит: «Именно, Алеша». Это смешно, и напряжение снимается юмором. Я смотрю, а переводчик изо всех сил мучается, старается элегантно разнообразить эти повторения «именно». Потому что на Западе со времен Флобера существует правило, запрещающее повторять одно и то же слово в одном и том же параграфе – это считается дурным стилем. Этому правилу, которое называется «элегантные вариации», следуют все редакторы. Из-за этих «элегантных вариаций» им порой приходится принимать странные позы.

Таких примеров оказалась масса. И вдруг у нас в голове зажглась мысль: а почему не попробовать самим сделать перевод «Братьев Карамазовых»? Тем более, что нам нравится переводить. У нас тогда только родилась дочь, и я сидела дома. Мы решились, и началась другая часть эпопеи, так как надо было искать издателя.

Что получилось в результате?

– Мы нашли издателя. Нам выплатили очень маленький аванс, зато потом дали государственную субсидию: в Америке есть огромный фонд, спонсирующий академические проекты, где секретарша была специалисткой не то по Хомякову, не то по Владимиру Соловьеву. Нам повезло, потому что она помогла «протолкнуть» наш проект.

Интеллектуальный блат.

– В других сферах блат получился – она знала, кто такой Достоевский, так что не исключено, что и Достоевский за нами присматривал.

То есть понимала важность вашего перевода?

– Да, да. Ведь мы не принадлежали ни к каким академическим системам. В сущности, нам эту субсидию не должны были дать. Но дали. И наш перевод издали – за 40 лет впервые появился новый перевод. И мы решили продолжать. Тем более, что наш перевод замечательно приняли, в университетах говорили, было очень много рецензий. Почти все хвалебные. Конечно, есть люди, которым не очень нравится то, что мы делаем. Но это же нормально, это вопрос уха и стилистики. У людей разный литературный опыт.

Например, недавно у нас были страшные проблемы с переводом Пастернака. Существует перевод, где стиль Пастернака – шероховатый трудный, со странным синтаксисом, иногда с необычайными выражениями, метафорами – сглажен и превращен в гладкую, «красивую», лирическую прозу: стиль Пастернака не передан. А мы перевели, стараясь передать его шероховатость и необычайность. Ведь он необычайный писатель, и он и по-русски не всем нравится. Среди моих друзей есть люди, которые Пастернака не любят. Но все и не обязаны его любить. И так же точно наш перевод – многим нравится, но многим не нравится. Мы не старались всем угодить. Мы старались перевести Пастернака, как мы его поняли и почувствовали. Критерий тут может быть только один – «интуиция», и об этом очень хорошо пишет Ольга Седакова.

Не могу не спросить о Вашем брате Анри. Он участвовал в том, что Вы пришли к Богу, познакомились с приходом? И второе – какое, Вам кажется, самое важное его произведение? Если такое есть.

– Вы знаете, был такой момент – вдруг стало модно креститься, и в Ленинграде многие интеллигенты крестились. Иногда могут быть настолько смешанные побуждения к крещению, что их очень сложно объяснить. Мне трудно сказать, что побудило Анри, но он попал в круг людей, которые ему нравились. Они его на этот путь натолкнули, и он крестился. Конечно, он имел на меня огромное влияние, но у меня был и свой собственный путь. Я читала Ветхий Завет, читала Новый Завет. Кроме того, после университета работала на Дальнем Востоке, жила в тайге, и там я, городская девочка, впервые увидела настоящую дикую природу, ощутила Божественное присутствие в природе.

Не могу сказать, что тогда вполне понимала, почему стала христианкой. Но у меня было ощущение, что я погибаю и что обязательно надо что-то сделать, чтобы спастись. Я не нравилась себе. Спустя год после того, как брат крестился, я крестилась в Мариенгофе у отца Петра Успенского. Очень хорошо помню тот день, когда мы ехали в церковь за городом – знакомые Анри это устроили. Светило яркое солнце, и небо было синее. Я до того не ходила в церковь, я крестилась – буквально! – как в воду прыгнула. Меня крестили вместе с девочкой шести лет и еще каким-то младенцем. И отец Петр спросил меня: «Вы сознательно принимаете крещение?» Я ответила: «Сознательно». Он говорит: «Когда станете христианкой, никогда не отступайте». Это по сей день мой катехизис – не отступаться. Я стараюсь. А когда мы вышли из церкви, с неба невероятный ливень пролился, просто потоп, и потом опять засияло солнце...

А по поводу второго вопроса не знаю, что сказать. Дело в том, что творчество Анри идет оформленными циклами, и они все очень разные. И поэтому его творчество лучше всего описать как путь от одного цикла к другому. И в каждом он осуществляет свой замысел формальный или же внутренний…

С братом – поэтом и писателем Анри Волохонским. 2010 год.

Я как-то слушала Галича, и папа сказал: «Это его самая лучшая, настоящая песня». «У него много хороших песен», – возразила я. Папа посмеялся: «Такого не бывает». Я, конечно, о «Когда я вернусь». У Анри есть такое произведение?

– В 1972 году он написал песню «Рай». Она какая-то божественная, удивительная. Когда Алеша Хвостенко ее пел, люди плакали. Теперь она шлягером стала под названием «Город золотой», переиначили ее на все лады: поют «под небом голубым», а должно быть «над небом голубым». И если бы только это…

Неудобно даже говорить: какие-то бабушки в Казахстане ее поют, и нищие в переходах метро, и на все языки ее перевели, и в детских садиках ее поют. Так что песня приелась. А когда она впервые появилась, люди слушали и плакали. Анри тогда написал три очень возвышенные песни. Но эта будто с неба сошла. Не правда ли?