ВОСПОМИНАНИЯ

Данилов Г.И.,

сибиряк, уроженец села Карасева Новосибирской области

  Аннотация. Житель г. Бердска Алексей Николаевич Осадчий поделился с редакцией текстами рукописей своего предка Григория Ивановича Данилова (1919–16.03.1997), родного брата его деда. Он оставил после себя семь тетрадей, составленных в 1992–1995 гг. Текст написан грамотно, хорошим почерком и местами прекрасно проиллюстрирован. Григорий Иванович Данилов родился в большом селе Карасево, ныне Черепановского района Новосибирской области. Он окончил Томский топографический техникум и впоследствии работал в Восточно-Казахстанской области заместителем директора Серебрянского завода неорганических производств. В 1997 г. он умер и был похоронен в г. Пушкин Ленинградской области. Село Карасёво по официальным данным было основано в 1776 г. в славный век правления Екатерины Великой. И хотя свои тетради Григорий Иванович называет воспоминаниями, начинается его повествование задолго до рождения автора, в далеком 1892 г., когда его дед по отцу Прокопий Данилов переехал в Сибирь из Тамбовской губернии. Записаны они им из сохранившихся в памяти рассказов и воспоминаний его старших родственников, и на основе записок его отца. «Все, что помню…» – такой он выбрал эпиграф для своих историй. В них мы сможем прочесть о жизни сибирского села, о людях, об особенностях крестьянского и купеческого труда, уклада, быта, обычаях и традициях наших земляков.

Ключевые слова: Новосибирская область, с. Карасево, Черепановский район, Бердск, Даниловы, купец Горохов, Зубковы, переселение в Сибирь.

«Всё, что помню…»

Часть I. Карасево

«Жизнь прошла, пролетела… И мелькают в душе воспоминания. Незначительные, простые, но милые…» (Константин Коровин, художник и писатель) .

Рис. 1. Григорий Иванович Данилов

Карасево для меня – самое желанное и удивительное село на всем свете. Тут я родился и жил до 12 лет, тут началась и закончилась моя вольная, беззаботная жизнь. И теперь, по прошествии многих десятков лет, стоит только вспомнить свою родину и разом наполнится сердце легкой тоскливой печалью и детской любовью к самому селу, и к его людям и ко всему тому, что там происходило. Своё родное село я бы никогда не променял ни на большие города, ни на красивые пригороды, ни на приморские курорты. Ибо и в нашем селе было немало такого, что могло восхитить и навсегда покорить детскую душу.

Карасево - это большое село. Можно сказать, это было сразу три села, соединённых вместе и разделённых только речками. Каждое из этих трёх сел отличалось от других своей одеждой, укладом быта и особенно своим наречием, и имело твердое свое название: Рязань, Тамбов, Хлысты.

Рис.2 План-схема с. Карасёво

Если бы посмотреть на Карасево с большой высоты, скажем, с аэроплана, то оно представляло бы из себя цветок с тремя гигантскими, неправильной формы, лепестками, и с центром, там где расположен Большой мост. Вблизи от этого моста, на самом высоком месте «на Горе», размещался и административный центр села - на площади вокруг церкви.

Рис. 3. План-схема центра села Карасёво с нанесением улиц, начало ХХ в.

По величине эти три части общего села были примерно равны между собой, разве только Хлысты по своим размерам, а главное, по значению, были немного меньше остальных. Рязань была расположена на левом берегу реки Арапихи на значительной возвышенности, которая подступала к Большом мосту в виде тридцати или сорокаметрового глинистого обрыва, называемого тут в народе «Горой». Так и говорили: «Сегодня был на Горе». Это означало, что человек побывал либо на почте, либо в сельсовете, либо в лавке, в больнице, либо во всех этих учреждениях сразу, да еще зашёл в церковь, избу-читальню, в Народный Дом, если этот день был воскресеньем. И в школу дети ходили со всего села опять-таки на Гору. Тут же, несколько в стороне от церковной площади находился молокозавод, построенный, видимо, по типовому проекту под красной железной крышей и за зелёным сплошным забором. В Рязани было четыре основных улицы: Ильинская, Заимская, Крутиха и самая длинная – Рязанская – шла по-над речкой, вдоль пологого склона. Все эти четыре улицы отходили от главной площади веером и были ориентированы строго на церковь.

Тамбов (у нас это слово произносилось всеми мягко – «Тамбовь») располагался на низком правом берегу Арапихи против Рязани на совершенно ровном месте, слегка поднимающимся от реки на юг в сторону села Шурыгино. Эта часть села имела строгую прямоугольную квартальную планировку. Все основные улицы, а их было так же, как и в Рязани четыре, ориентированы строго с юга на север. Главная улица – Большая – самая длинная и самая красивая не только в Тамбове, но и во всём селе. Её ось смотрела прямо на позолоченный крест нашей церкви, находящейся в Рязани – «на Горе». Слева от Большой улицы, это если смотреть на церковь, вторая по величине в Тамбове улица называлась «3-й Порядок», справа, самая маленькая улица, «2-й Порядок», за ней было пониженное место, ничем не застроенное, все лето зеленое от сочной травы, называлось «Задами». За «Задами» ещё была улица, называлась «4-й порядок». На юге она доходила до Воскресенской дороги, где была небольшая поперечная улица с не очень лестным названием «Кабелевка»; на севере 4-й порядок упирался в тоже, в поперечную улицу, называемую «Подберезник». Порядковый номер улиц указывал на очередность застройки их.

Рис. 4. Рисунок автора Карасевской церкви в честь святителя Николая Чудотворца

Третья часть Карасево «Хлысты» располагалась на стрелке слияния двух речек Арапихи и Ильинки. С Рязанью Хлысты разделяла река Ильинка, с Тамбовью река Арапиха. Хлысты – самая старая часть Карасево. Тут не было прямых улиц, строгих кварталов; на большей части дома стояли, как попало, сами по себе. Помню, была там одна кривая улица с названием «Длинная». Она далеко тянулась вдоль Арапихи. Даже с позиции сегодняшнего дня следует отметить, что в планировке общего села и его застройки проявилась мудрость, большой коллективный опыт и знания наших предков-крестьян. Здесь учтён и рельеф, и гидрография рек, и общая топография местности. Я думаю, даже современный архитектор ничего бы не изменил, а только бы подтвердил выгодность и целесообразность такой застройки села. И даже далекие предки Хлыстов выбрали удачное для поселения место – между двумя речками, и только не хотели или не сумели навести порядок во внутренней планировке.

И надо же быть такому – пять улиц села точно смотрели на выдающуюся доминанту – на колокольню сельской церкви. Такое построение улиц застройщики переняли, конечно же, не с Петербурга, а с более близкого к ним городка Бердска, где улицы были ещё раньше обращены к городскому собору. И всё-таки надо сказать, что застройка села велась без какого-либо руководства. Но кто-то руководил ведь. Кто? Скорее всего, это было руководство целой группы крестьян, наиболее смышленных и бывалых.

Рязань и Тамбовь были поселениями новыми. Они заселялись за короткое время в 1892–1900 годах переселенцами из «Рассеи» – так они называли свою родину. В Рязани селились, разумеется, выходцы из Рязанской губернии, а вот в Тамбовской части села кроме Тамбовских была большая доля переселенцев из Воронежской области, а позже к ним подселилась еще небольшая группа из Тульской и Курской губерний. Их в селе называли не по фамилиям, а по месту: «Тульские», «Курские». Прошли десятилетия, сменились поколения, а они так и остались «Тульскими», «Курскими» и ничего, не обижались. Хлысты же были заселены исключительно коренными жителями, сибиряками или как их тут называли – чалдонами. Говорили, что чалдонами когда-то была заселена и вся «Гора», но потом рязанские люди их постепенно вытеснили. Но и в свое время тут по склонам горы ещё было с десяток бедных изб сибиряков, заросших высокой крапивой.

До переселения сюда людей из России сибиряки тут жили вольготно, широко. Земли было столько много, что они не знали границ своих наделов. А вокруг села поскотина была так обширна, что табуны скота паслись тут без всяких пастухов, вольно.

Первых переселенцев из России сибиряки встретили враждебно. Они охотно брали приезжих людей к себе в работники, или сдавали свои земли в аренду, забирая половину урожая, но категорически запрещали им строить тут свои дома и не приписывали их в свое общество. В первые год-два переселенцам было особенно трудно. Они батрачили на сибиряков и жили в наспех построенных халупах, печи которых топились по-черному. И несмотря на это, уезжать в какое-либо другое место они не собирались. Они по достоинству оценили благоприятные качества района, где располагалось Карасево. Центр гигантской излучины реки Оби, где находилось село, был покрыт тучным черноземом и никогда не знал неурожаев. А изобилие свободных богатых земель вокруг села вселяло в души россиян надежду и упорство добиваться получение земельных наделов в свое владение. Проявив спаянность между собой, небольшую хитрость и сноровку они, в конце концов, получили для себя желанную землю.

Ещё при Екатерине II на Алтае начали добывать медную руду. Для её плавки использовали специальные печи, которые топили обыкновенными дровами. Дров требовалось очень много. Встал вопрос: дрова ли возить к медным рудникам, или руду доставлять в лес? Более выгодным посчитали второе. Так недалеко от Оби, среди глухого бора появился посёлок Сузун, где вот таким кустарным способом выплавлялась медь. В этом же районе, но уже не в лесу, а среди обширной степи, стоит до сих пор не получивший большого развития городок Камень-на-Оби. Во времена переселения россиян в Сибирь в этот город свозилось в большом количестве зерно с Колундинской степи и мясо от забоя скота из окружающей местности.

Всё колундинское зерно скупал в Камне-на-Оби самый богатый в этих местах купец Горохов и вывозил его на своих пяти пароходах к себе в Бердск. В Бердске у него были – чудо американской техники – две мельницы, которые перемалывали все это зерно, и уже мукой на этих же пароходах оно отправлялось дальше по Оби к Таболу на Урал. Пароходы купца Горохова попутно перехватывали и продукцию Сузунского медеплавильного завода – медные слитки, и доставляли их по назначению. Так обстояло дело с доставкой грузов в теплое время года. Но в Сибири холода наступали рано, и тогда пароходное сообщение прекращалось на всю долгую зиму. Конечно, и в Камень, и в Сузун старались завезти и вывезти оттуда как можно больше грузов пароходами. Но все равно и зимой нужно было перевозить много разнообразных грузов уже гужевым транспортом по обычной зимней дороге. Главная дорога, связывающая Камень и Сузун с жизненными центрами России, проходила через Карасево. Более того, Карасево находилось на середине этого пути. Тут происходили наиболее частые остановки обозов для отдыха, ремонта саней и сбруи, приобретения продуктов и корма для лошадей.

Именно последнее обстоятельство (может быть даже больше, чем плодородная земля) явилось причиной того, что первый переселенец в эти места старик Зубков после долгого путешествия из России, остановил свой выбор на Карасеве. Зубковы жили в каком-то маленьком городке Тамбовской губернии. Жили богато, приторговывали, и, главное, имели много лошадей особой дорогой чистокровной породы. Но, видно, в России оказалось тесновато, потянуло в просторную вольную Сибирь. Первый ходок в Сибирь, Зубков, будучи богаче и пробивнее своих земляков, без особых затруднений был приписан к обществу с правом получения земельного надела и строительства дома. И, тем не менее, он продолжал оставаться совершенно чужим человеком в обществе села, которое исключительно состояло из сибиряков и имело своих влиятельных людей. Это могло связывать ему руки в его деятельности на сибирской земле. Поэтому первые переселенцы, тамбовские и рязанские, во главе с Зубковым задались целью, чтобы как можно больше перетянуть из России своих земляков и создать в Карасево административный перевес в обществе над сибиряками. Поехали на родину к своим родным и знакомым, раздавая агитационные письма с предложением, не мешкая, переезжать в Сибирь. Зачастили сыновья Зубкова в Тамбовскую губернию. На обратном пути ехали в сопровождении больших групп переселенцев и привозили все новые партии своих чистокровных лошадей.

Первым ходоком в Сибирь от моих предков поехал со своими односельчанами мой дед по отцу Прокопий. Покойный мой отец в своих записках вспоминает, как он вместе со своей матерью (моей бабушкой Евдокией), будучи шестилетним мальчиком, проводил отца до парома через реку Ворону. Зашел отец на паром, помахал рукой, и больше его не видели. Это было ранней весной 1892 года, а 13 октября (под Покров день) пришло письмо, что отец (мой дед) умер в Сибири. Письмо шло два месяця. Ему в то время было лет двадцать пять-двадцать шесть всего. А ждали из Сибири совсем другого письма от моего деда, с просьбой, не мешкая, выезжать всей семьей. Это, единственное за все время отъезда деда, роковое письмо заставило семью отложить выезд.

Прокопий Ефимович по приезде в Карасево сразу попал в кабалу к сибирякам. Чалдоны скупо платили за работу, и дед мой не жалел своих сил, старался побольше заработать хлеба к приезду семьи, которую он был намерен вызвать этим же летом. В Петровки он нанялся косить косой траву одному богатому сибиряку. Очень старался, скашивал по пол десятины в день. В один из жарких дней, работая, очень вспотел, напился квасу и лег на землю в тень. Приключилась страшная ангина. Болел не долго, спасти не могли. В далёкой, чужой стороне похоронили его по христианскому обычаю свои односельчане-земляки. Говорили, он был первым среди переселенцев, кто «обновил» Карасевское кладбище.

А тем временем сюда прибывали все новые и новые переселенцы, в одиночку и семьями. Они строили себе временные жилища, но по-прежнему их не приписывали к селу и не выделяли им землю. Сибирякам нравилось такое положение. Они богатели; на их обширных полях работали за бесценок целые бригады россиян. Приезжие держались особняком, обсуждали свою горькую жизнь и решили послать свою делегацию в волость, в село Медведск с жалобой на Карасевских сибиряков. В Медведске, за 50 верст от Карасево, находилась волость, которой в то время подчинялось всё наше село.

Волостной староста принял ходоков, выслушал их и заявил, что он не может им помочь. Чтобы иметь право на строительство жилого дома и получить земельный надел, надо быть приписанным к селу. А приписку может разрешить только само общество. Поезжайте, мол, домой, просить собрать сходку, и как решит общество села, так тому и быть. Совсем разочаровались ходоки, не помогла волость. Они и без старосты знали, что все уперлось в приписку. Но разве сибиряки примут добровольно их в общество, им это не выгодно. А вечерком Бог свел их с писарем. А писарь волостной – это самый главный законник на всю волость. Все бумаги, все циркуляры и директивы у него в шкафу и в голове. Получив от крестьян скромную мзду, он тайком научил их: «Вы вот что сделайте, – говорит он, – в своих времянках сбейте из глины настоящие печи, пока без труб. А как у всех печи будут готовы, вы разом все, в одну ночь, выведите трубы через крышу, наружу. Такие избы по Царскому указу никто не имеет права насильно сносить. Будет считаться, что вы имеете в Карасево свое постоянное жилье. А это даст вам право на получение земли».

Новоселы так и сделали, как учил их писарь. Чалдоны опомнились, но было уже поздно, над времянками новоселов клубились веселые дымки. Они все-таки сделали наскок, желая развалить хибары новоселов, но им пригрозили царским законом. Был вызван из Медведска урядник, который хоть и держал сторону хлыстовцев, но временные жилища с печами уцелели. Это была первая победа россиян. А в России тем временем мои предки по отцу постепенно смирились с невозвратной потерей родного человека и вновь засобирались в Сибирь. Ждали возвращения ходока-односельчанина, какого-то Романа Яковлевича, чтобы потом ехать вместе с его семьей. И вот он приехал и рассказал про сибирскую жизнь, как туда ехать и что нужно брать с собой, а что нужно продать здесь, на месте.

Что же за семья была у моих предков, которая собралась ехать в Сибирь ровно сто лет тому назад? Семья была очень сложная: дед моего отца Ефим, бабка Евдокия, два их сына женатых, незамужняя дочь Пелагея и невестка их Евдокия с сыном (моим отцом). В сложном положении оказались последние двое – у них уже не было ни мужа, ни отца. Первая держалась за свекра, второй – за дедушку и за младшего дядю Николая Ефимовича, который благосклонно относился к родному мальчику-сироте.

Длинная и трудная дорога была впереди. Но Сибирские просторы, по рассказам ходоков, как магнитом тянули к себе. Не хотели они и того, чтобы в далекой Сибири оставалась беспризорной могила их сына, мужа и отца. На Троицу приехали из соседних деревень родные, пришли односельчане, чтобы проводить и благословить их в дальний путь, на счастливое житье в Сибирь. Стронулись с места сразу несколько семей, целым обозом. Ехали не на свою железнодорожную станцию Ржаксу, а на другую, за 80 верст, чтобы не делать пересадку в Тамбове. Большой толпой обступили стоящий на путях паровоз, который видели впервые. И вдруг из паровоза с громким шипением вырвался пар. Толпа с испугом скатилась с насыпи, многие попадали. Эту веселую картинку мой отец сохранил в памяти. Погрузились в товарные вагоны. Стали прощаться с родными. При расставании очень плакал дедушка моего отца по матери – Петр. Он не хотел, чтобы его дочь Евдокия со своим малолетним сыном ехала в Сибирь, не имея мужа.

Поездом доехали до Саратова. Тут выгрузились, наняли подводы, переехали на пристань, где уже стоял пароход, который отец мой принял за дом, стоящий на воде. По Волге плыли до Казани. У мальчика на всю жизнь остались богатые впечатления от всего увиденного – от большой реки, городов, мимо которых проплывали, живописных берегов. В Казани пересели на более маленький пароход и поплыли до Перми. В пути пароход часто останавливался на пристанях, и пассажиров заставляли грузить на него дрова. Капитан подбадривал: как только загрузим, сразу же поплывем. Из Перми поездом доехали до Тюмени. Здесь выгрузились и на подводах доехали до пристани на реке Туре. Здесь был переселенческий пункт. Переселенцев кормили горячими обедами и поместили их в какой-то большой сарай в ожидании парохода. Пришел пароход, переселенцев погрузили в две баржи (в трюмы) и на буксире одна за другой потянул их пароход. Плыли на север, сначала по реке Туре, потом по Таболу, затем по Иртышу до впадения его в Обь. И все на север и на север. Но хорошо, что плыли по течению этих рек и это помогало продвижению вперед.

Рис. 5 Тюмень. Пристань Товарищество Верхне-Иртышского (Западно-Сибирского) пароходства

Доплыли до устья Иртыша. Тут был большой север. Ночей совсем не было, все день да день. Обь показалась очень широкой, целым морем. В Иртыше вода была темная, в Оби светлая… Тут постояли на пристани. Вторую баржу подтянули к первой, даже можно было переходить с одной на другую и малосильный пароходишко (отец сохранил название его) «Страдалец» медленно потянул баржи по Оби против течения. Теперь путь по Оби пролегал на юго-восток и состоял по современным меркам и в пределах двух тысяч километров до конечной пристани Бердск. Плыли долго. На берегах сел не было, только встречались маленькие стойбища остяков с шалашами, сделанными из коры. Остяки смело и ловко подплывали к движущимся баржам на своих маленьких юрких лодках-обласках и предлагали купить у них рыбу. Русского языка они не понимали. Торговля шла не торопясь. Прицепив свою лодку к барже, остяк снимал со своей головы меховую заскорузлую шапку и, расслабившись, потихоньку раскуривал трубку, поглядывая на пассажиров. Потом он мундштуком своей трубки указывал на рыбу, сваленную на дно лодки, приглашая покупать. В деньгах остяки, видимо, разбирались плохо: каждому покупателю, сколько бы он не отдавал денег, остяк передавал одно небольшое ведерко, до краев наполненное рыбой. За одну монету – одно ведро рыбы, это когда монета не медная, а когда, случалось, подавалась ему монета светлая серебряная, остяк более внимательно осматривал ее, совал ее куда-то в одежду, изготовленную из кож, и передавал два ведерка рыбы. Было совершенно бесполезным делом требовать с остяка сдачу денег, в случаях, когда ему давали монету большего достоинства. Покупатель просил сдачу голосом, мимикой и, яростно жестикулировал руками; ему в этом помогали соседи, языком и руками изощрялись на всякие лады. Но остяк, похоже, не понимал их, он охотно кивал головой, как бы в знак согласия, а когда ему это надоедало, он закуривал трубку и ждал очередного покупателя. После наполнения последнего ведра рыбой остяк внимательно осматривал пассажиров на палубе, находил самого старого человека и жестами просил передать ему рыбу, а когда пытались передать за эту рыбу деньги, он принять их решительно отказывался. Тут всем все было понятно. Распродав свой товар, рыбак отцеплялся от баржи, и не беда, что он далеко отъехала от своего стойбища – обское течение быстро доставят его лодку до места. По всему низовью Оби, где проживали остяки, торговля рыбой проходила везде в таком же порядке.

Тут мне хочется сделать отступление и перенестись на пятьдесят лет вперед. В это время уже мне пришлось побывать в Нарымской тайге, в Колпашево, и тут встретиться с представителями этой национальности. Остяки - это малочисленная народность на севере Западной Сибири. Они умелые рыбаки и прекрасные отважные охотники. Смелость, проявляемая ими на охоте, достойна уважительного восхищения. Когда я был там, у них вся тайга неофициально была строго поделена между охотниками, чтобы охотники не заходили в чужие владения. Поздней осенью остяк выслеживал места, где находились медведи, готовые залечь на зимнюю спячку.

На охоту ходили в одиночку. Брал с собой охотник только ружье, заряженное дробью, да небольшой кривой нож, отточенный как бритва. Приемы охоты на медведя были заранее отлажены и отрепетированы до мелочей. Встретив медведя, охотник смело шел к нему навстречу. Приближался до известного расстояния и из ружья стрелял ему в голову, иногда делал два выстрела. Цель этих выстрелов дробью была одна: причинить боль зверю, разозлить его, чтобы он не ушел. После выстрелов зверь издавал страшные рев, становился на дыбы и шел на обидчика. А в это время охотник бросал ружье, снимал с себя куртку, (она у них из какой-то кожи, мехом вверх, брал ее в левую руку, а в правую нож, и подвигался навстречу разъяренному медведю.

Когда сходились человек и зверь, человек подавал в лапы возвышающегося над ним зверя куртку, а сам оказывался под его брюхом. Медведь от злобы начинал зубами и костями разрывать ее и в этот миг – миг жизни и смерти, миг, когда «кто кого», в этот миг, не раньше и не позже, человек был должен во имя сохранения своей жизни не испугаться, сильным заученным движением руки сверху вниз сделать в мохнатой брюшине медведя разрез, как можно длиннее и глубже. Только один разрез, для второго разреза у него уже времени не было. Второй миг ему был нужен только для того, чтобы успеть увернуться из-под брюха зверя, так как, почувствовав боль в животе, он сразу же опускался на все четыре лапы.

Охотник, если он был уверен, что все сделал как надо, не убегал от смертельно раненого зверя далеко, отходил всего на 20-30 метров, садился на колоду, снимал шапку и закуривал трубку. Он безошибочно знал повадки медведя с раной на животе – медведь лезет в рану лапой и вытаскивает оттуда свои внутренности, и так будет делать, пока не скончается. Всего две трубки успевал выкурить охотник, как можно уже было снимать шкуру с убитого медведя. Убитого геройским, но, к сожалению, жестоким способом, который я встретил только в низовьях Оби.

Рыбу, купленную у остяков, варили тут же на баржах и ели ее с ржаными сухарями, которыми в достатке запаслись дома, перед отъездом. Только позже, когда леса стали отступать и на смену им появились светлые поля, а по берегам Оби вытянулись большие села, дед (отцов) Ефим вместе с другими пассажирами выходил на пристанях и покупал белого хлеба, и иногда молока. В погожие дни пассажиры проводили время на палубах, занимались кто чем, с интересом смотрели на берега, где все шире простирались поля и обширные луга, ради которых, собственно, переселенцы и покинули свои родные насиженные места.

Проплывая села, пароход сипло гудел, собирая на берегу мужиков и баб. Бабы махали платками, с баржи им отвечали тем же. Босые мальчишки долго бежали берегом за пароходом, что-то выкрикивая, указывая на баржи. Когда бывало из-за высокого берега показывалась церковная глава с крестом, люди на палубе крестились, оживлялись и ожидали приближения к церкви. Наконец, сельский храм был виден весь до самого фундамента. Тогда кто постарше опускались на колени, кто помоложе, стоя, молились, обращаясь к церкви и к небу, заставляли молиться и детей. Горячо просили Бога послать им милость: доехать до места и без горя жить там.

В длинной и опасной дороге случалось всякое. Еще когда плыли по Иртышу, один мальчик заигрался на краю палубы и свалился в реку, под баржу. Люди заметались, закричали, дали знать на пароход. Приплывшие на лодке матросы нашли только шапочку мальчика. Отец вспоминал, что он играл с этим мальчиком, привык к нему в пути, и вот его внезапно не стало. Перепуганные случившимся Дед Ефим и мать Евдокия искали в суматохе своего ребенка. И когда нашли, были обрадованы очень. А мать погибшего ребенка жалобно выла и днем, и ночью, с причитаниями, наводя на всех уныние. Люди стали еще больше бояться воды.

Но были в пути и радостные эпизоды. У жены какого-то Василии Никитовича родился ребенок, девочка. Это событие весело обсуждалось на баржах. Все были склонны к тому, что ребенку негоже долго оставаться не крещеному. Решили окрестить в пути. На ближайшей пристани посоветовались с капитаном парохода. Он рекомендовал для этого большое село Богородское, где есть церковь, и куда пароход прибудет в воскресный день.

По прибытии в Богородское капитан принял самое живое участие в обсуждении вопроса, связанного с крещением ребенка. Он послал своего помощника договориться со священником совершить обряд, по возможности, быстрее, чтобы надолго не задерживать пароход. А людям сказал, что пароход не уйдет до тех пор, пока не будет окрещен ребенок. Воскресный день был теплый, солнечный. В церковь направилось все дружное население двух барж. Отец хорошо помнил свое посещение Богородской церкви. Ходил он туда с дедом и матерью. А потом на разостланной на палубе палатке был устроен общий обед, пили чай с баранками, мужчины выпили по косушке, а детей угощали конфетами. А команда парохода подарила для новорожденной какой-то сверток. Хорошим предзнаменованием для людей считалось появление нового человека, особенно в таких необычных условиях. Потом эта девочка выросла в Карасево и была выдана замуж в село Бороздино.

Появление на свет этой девочки, ее крещение явилось тогда как бы добрым праздником для измученных долгой дорогой людей, еще больше сплотило их в бескорыстной дружбе. Некоторые переселенцы изменили свой первоначальный план и теперь все решили на поселении ехать в Карасево. Заканчивая о событиях в Богородском, не можем не сказать о той высокой человеческой нравственности, как со стороны простых людей, так и со стороны команды парохода, его капитана, прервавших свой длинный путь, чтобы совершить высокой духовности христианский обряд по крещению родившегося, нового человека. Богородская церковь уравновесила количество «рабов Божьих» на баржах: утопшего отпели, народившегося окрестили. Горе невосполнимой потери и радости рождения тут сошлись вместе, и люди смиренно решили: чего тут поделаешь, на все воля Божья.

Когда подплыли к месту, где река Томь впадала в Обь, пароход причалил к берегу, и баржи привязали к деревьям, капитан, что-то наказал старшим этих барж и «Страдалец» налегке, без барж быстро захлопал плицами колес, направляясь вверх по реке Томи в город Томск по каким-то своим делам. На берегу, где пришвартовались баржи, был дикий лес и высокая трава. Никаких построек, ни дорог вблизи видно не было. Людей в дневное время сильно донимал овод, а по вечерам и ночью комары и мошки. Прошло несколько суток, а пароход все не возвращался. Люди, оставшись без парохода, боялись и дикого леса, и такой большой воды как Обь. Они в своей степной России такого никогда не видели. И на берег старались не выходить, держались на баржах, к которым успели привыкнуть. Как-то днем из лесу вышли несколько мужиков, подошли к обрыву берега, поздоровались с людьми, расспросили, откуда и куда едут и почему оказались здесь. Двое из пришедших были представителями местной власти с большими медными бляхами на груди – сотский и десятский. Они с гневом объявили, что тут баржам с людьми стоять нельзя, так как вокруг свирепствует холера и здесь установлен строгий карантин.

Начальники приказали своим людям отвязать причальные канаты и пустить баржи на волю течения Оби. На баржах сразу поднялась паника. Переселенцы считали, что если они поплывут без парохода, все погибнут в глубоких пучинах реки. Мужчины и женщины, все в слезах, стали умолять ради своего спасения не делать этого Начальники что-то переговорили между собой и сотский громко сказал: «Ладно, мы пожалеем вас, горемыки, не будем рубить канаты! Только вы сейчас же разожгите на берегу побольше дымных костров, чтобы через них ни к вам и ни от вас не могла перейти зараза. А капитана вашего, как он приплывет, мы его арестуем и посадим в каталажку». Они объяснили, что костры должны гореть день и ночь, а чтобы было больше от них дыма, надо бросать в них больше сырой травы. С тем и удалились.

Пароход на какой-то день появился вечером, без промедления взял на буксир баржи и потянул их вверх по Оби, направляясь к большому селу Богородскому, которое находилась в доброй сотни верст от устья реки Томи. Да, именно так: эпизод с холерой произошел раньше, чем они приплыли в это село. Тут я, по рассеянности нарушил хронологическую последовательность.

Свою постоянную потребность в молитве и покаянию крестьяне, оказавшиеся на положении «горемык», за всю долгую дорогу впервые удовлетворили в Богородской церкви, где, перед своим неизвестным будущим, молились жарко и усердно. После молитвы в храме, отпевании усопшего и крещения новорожденной, люди как бы просветлели душой, еще больше сдружились и поплыли дальше, каждый навстречу своей судьбе.

В детстве, зимними вечерами, расположившись на просторной русской печи, откуда все хорошо видно, я много раз слышал рассказы отца и бабушки Евдокии, «как ехали из Россеи». Эти рассказы, каждый раз обраставшие новыми подробностями, говорились кому-нибудь из родственников или соседям, заглянувшим «на огонек» в праздничный или предпраздничный день. Конечно, многое из рассказанного мною теперь забыто.

Жизнь на барже тянулась своим чередом. Много спали, утром и вечером кипятили чай с морковной заваркой или варили пшеничный кулеш, который ели с ржаными сухарями. По воскресеньям пили чай с белым хлебом или вкусными каральками, которые покупали на пристанях. Каральки, испеченные из хорошей пшеничной муки, имели форму калачей весом по одному фунту. Их переселенцы увидели впервые в Сибири и высоко оценили.

Каждая семья занимала свое место не только в трюме баржи, где были их вещи, и где они спали по ночам, но и на палубе, где находились в светлое время, не уставая смотреть на изменяющиеся берега. Сплошные леса в низовьях Оби теперь все больше уступали место открытым местам с обширными полями и лугами. Все чаще по берегам стояли деревни и большие села с церквями и пристанями. На пристанях пароход встречало много людей, продавали булки белого хлеба и каральки; кто побогаче покупали молоко, рыбу, куски мяса. Местные жители, мужчины и женщины, все были обуты в обувь, изготовленную из черной кожи. Они с любопытством смотрели на россиян, почти поголовно обутых в лапти. В воскресные погожие дни публика на пристанях была приодета по-праздничному, встречала пароход с гармошкой, а иногда и с песнями.

После загрузки дровами, пароход подолгу многократного гудел, созывая своих пассажиров на баржи. Перед тем, как отчалить от берега, капитан приходил на корму парохода и ожидал с барж сигналов. В это время старшие барж торопились сосчитать своих пассажиров и дать сигнал капитану – «всё в порядке, пассажиры все на местах». Делать это они должны были отмашкой белыми флажками - практически белыми платками, снятыми с головы своих жен. И пароход тогда делал последний короткий гудок и отплывал от пристани.

Старшим по барже, где находились мои предки, был назначен капитан Роман Яковлевич, тот самый, которого тогда ожидали из Карасево, чтобы ехать с ним вместе в Сибирь. Он как один из первых землепроходцев, в отличие от других, знал, куда он едет и имел понятие о Сибири. Он всегда был в центре внимания переселенцев. Вокруг него плотным кольцом рассаживались на палубе мужики, а сзади них и любопытные бабы и слушали рассказы об условиях жизни в Сибири, в Карасево, куда он теперь ехал и советовал другим, кто еще не определился, не рыскать по Сибири, а ехать прямо в Карасево - ибо лучшего места для житья нет. И многих он тогда сагитировал, эти люди навечно остались жить в Карасево, многие стали соседями, а иные и родней. Романа Яковлевича слушали все внимательно. А когда он замолкал, его спрашивали о том, о сем. Спрашивали и бабы, спрашивали не из любопытства, а по серьезному, решая для себя свою судьбу; чтобы не ошибиться и не заехать куда-нибудь к черту на кулички.

Теперь изредка стали встречаться пароходы, такие же маленькие, как и «Страдалец». Пароходы приветствовали друг друга гудками, а люди это делали взмахами картузов и платков. Погода стояла ясная и по-летнему теплая. Но однажды из-за погоды люди набрались страха на всю жизнь. Во всяком случае, моя бабушка Евдокия спустя много десятков лет не забывала рассказывать об этом страшном событии. В этот день утро не предвещало ничего страшного. Но уже к вечеру на северо-западном небосклоне появились грозовые тучи. К ночи разыгралась страшная гроза, дождь лил как из ведра, при сильном ураганном ветре. Все люди поголовно забились в трюм, закрыли все люки. Ураган дул вдоль Оби, против ее течения, образуя громадные волны. На этих волнах небольшую, легкую баржу колыхало и бросало, как маленькую лодчонку. Поминутно сверкала молния, и тут же грохотал страшный гром. От сильной качки у многих открылась рвота. В тонкие, слабые стенки баржи со страшной силой били волны, создавая в трюме грохот. Слышался треск дерева в переборках и плеск воды. Было очень похоже на то, что вода большим потоком хлынула в баржу и сейчас потопит ее. При таком разгуле стихии люди почувствовали, как упруго содрогнулась баржа и стала крениться на бок. Кто-то из смельчаков выглянул через люк наружу. При очередной вспышке молнии он увидел, что баржа оказались где-то в стороне от парохода, их развернуло и поставило вдоль волн, поперек бури, носами к берегу. И в это время пароход стал давать еле слышные сквозь шквалы ветра прерывистые гудки. Смелость сразу покинула отважного наблюдателя и он, срываясь в темный трюм, закричал благим матом: «Баржи оторвало! Потонем мы все!»

Страх неминуемой гибели сразу охватил всех взрослых и детей, никогда не видевших такой стихии. А волны с силой и шумом все били и били в борт баржи, еще бы чуть и опрокинули бы ее. Некоторые люди пытались подняться наверх, на палубу, но шквал бури, перемешанной с водой, моментально загонял их обратно в трюм. Люди окончательно одурели от страха – кричали, выли, скулили, читали молитвы, каждый на свой манер. Но этот человеческий крик и шум моментально смолк, когда что-то дьявольски сильное и тяжелое внезапно ударило в борт баржи. От сильного удара баржа затряслась и закрутилась. Люди замолкли, видимо, приготовились к самому худшему, где-то поблизости в темноте со слабыми огнями маневрировал «Страдалец», тревожно гудел, но не решался подойти к барже из-за высокой волны и бури. Баржи, потеряв управление, еще несколько раз сталкивались, но удары, к счастью, были слабее, чем первый раз. К утру баржи с несчастными людьми посадило на мель у берега. Погода как бурно началась, так и сразу стихла. Утром пассажиры узнали, что вся эта беда случилась из-за того, что при больших волнах пеньковый канат не выдержал, лопнул, и баржи, связанные между собой, стали гулять по вздыбленной речной воде, иногда наталкиваясь одна на другую. Команда парохода намерена была забросить на баржу конец запасного каната, но, несмотря на беспрерывные гудки, на палубы барж ни один пассажир не вышел, все забились в трюмы, приготовились умирать. Утром баржи стащили с мели и поплыли дальше. Этот случай я должен был описать раньше, так как он произошел до того, как они приплыли в Богородское. Скорее всего, это случилось где-то в низовьях Оби, так как в рассказах говорилось, что Обь там была широкая и многоводная «как море».

А сейчас пароход был уже недалеко от конечного пункта их путешествия – Бердска и проплывал мимо небольшой деревни на правом берегу Оби – Гусихи. На этом месте за короткий срок был построен город Ново-Николаевск, который позже был переименован в город Новосибирск. Проплывающие видели на берегах Оби некоторое оживление. В этом месте готовились устроить железнодорожный мост через Обь. Большой город Новосибирск обязан своим появлением именно на этом месте географическому положению двух важнейших коммуникационных магистралей. Здесь под прямым углом пересекались транссибирская железная дорога, магистраль и река Обь, к этому месту подходил речной транспорт и железнодорожный. Но тогда это была еще деревня Гусиха. Справа по ходу виднелись два больших села, расположенных близко одно к другому на высоком берегу.

Матрос Ларька, оказавшийся на барже по случаю ремонта пристани в Бердске и всего с этим трудного причала барж на естественном берегу, назвал эти села – ближнее «Нижние Чёмы», дальнее «Верхние Чёмы», и что в последнем селе и находится его дом. Тут я должен сказать, что в 1940 году в Нижних Чёмах находилась база нашей топографической партии, тут я провел все лето и осень, занимаясь топографической съемкой.

И вот с баржи стал хорошо виден холмистый берег слева весь в сосновом бору, на котором возвышалась колокольня большого собора. Это и был уездный город Бердск. Пароход с баржами пристал к плоскому песчаному берегу. Матросы с барж попрыгали с канатами прямо в воду, подтянули баржи ближе к берегу. Установили крутые трапы и началась разгрузка. Разгружались долго. Почти все пассажиры со своим скарбом сгрузились на берег. Только небольшая часть людей в основном со второй баржи осталась на месте, чтобы продолжать путь дальше до Барнаула и Бийска.

За долгую и трудную дорогу люди познакомились, стали ближе друг к другу, и теперь им приходилось расставаться. Сошел на берег капитан, подошел к выгрузившимся. Его обступили мужики, он каждого угостил дорогими папиросами (сказал, что купил их в Томске). Закурили, поговорили, на прощанье он в полушутливой форме пожелал всем разбогатеть в Сибири и с чувством доброжелательности горячо пожал руку каждому мужику. Приподняв форменную фуражку над головой, он слегка поклонился женщинам, попрощался с ними и ушел на свой пароход. Отходные гудки парохода были длинными, прощальными. В Бердске сошло не только много пассажиров, но тут осталась часть команды парохода.

После того как уплыл «Страдалец», оставшиеся на берегу люди даже немножко загрустили. Но путь еще не закончен, надо торопиться! До Карасево оставалось семьдесят верст по грунтовой дороге. Туда от каждой семьи направили пешком по одному человеку, чтобы они пригнали оттуда подводы под вещи, и для стариков и детей. От нашей семьи пошел отцов старший дядя Степан.

Переселенцев выгрузили рядом с городом на отличный песчаный пляж. Погода была солнечная, тихая. Вода в Оби была очень теплая. Женщины взяли детей, и ушли с большой группой по берегу, стали там купаться, стирать белье. Мужчины наслаждались купанием на месте, против своих вещей.

Рис. 6. Мельница купца Горохова

По воспоминаниям отца весь путь от тамбовской области до Бердска занял шесть недель. Это не много, учитывая, что ехали они на разных тихоходных видах транспорта. Да и путь у них пролегал по очень ломаной линии: то на северо-восток, то на юго-восток, а ближайший путь лежал строго на Восток. Отец мой и бабушка рады были, что, наконец, Бог сподобил им завершить трудное и опасное путешествие на паровозах, на пароходах, и теперь оставалось проехать совсем немного на лошадках, езда на которых спокойная и всегда желанная.

 (Продолжение следует)

 

«Живоносный Источник» №3 (33) за 2025 год

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.